• "И обещала жизнь нам долгий-долгий день..." (1933—1937)
   
• "Предчувствие" (1937—1940)
   
• "В тоске тюремного безделья"
   
• "Обломанное дерево" (1940—1943)
   
• "Из года в год все те же нары" (1944—1946)
   
• "Еще смогу я вновь родиться" (1946—1947)
   
• "По старым и новым следам"
   
• "Последняя осень" (1947—1949)
   
• "Посвящения"
   
• "Поэмы"
   
• "Переводы"
   

Переводы

ГЕНРИХ ГЕЙНЕ

ПОЛЕ БИТВЫ ПРИ ГАСТИНГСЕ

Асгод и Айльрик — так звали двух
Монахов башковитых —
Аббат послал их короля
Найти среди убитых.

Понуро отправились они в путь,
Понуры вернулись вскоре:
"Не дай Бог видеть, святой отец,
Что видели мы. О горе!

Цвет нашего войска погиб в бою,
Страну раздирают на части
Нормандские банды, в рабстве народ,
А гнусный Банкерт счастлив!

Теперь последний нормандский хам
Британским станет лордом.
Мы видели, как портной из Байэ
Вышагивал рыцарем гордым!

Такого позора еще никогда
Не знала страна. Как видно,
И покровителям нашим святым
На небе за саксов стыдно!

Теперь понятен зловещий смысл
Явленья звезды хвостатой —
Она предвещала: за наши грехи
Платить нам кровавой платой.

 От смрада трупного тошнотой
Томимы и зноем палимы,
Мы поле под Гастингсом обошли,
Но труп короля не нашли мы."

Асгод и Айльрик, окончив речь,
Замолкли. Аббат, поохав,
Надолго задумался и наконец,
Монахам сказал со вздохом:

"Близ Грэндфилда, в местности Барденштерн,
У самой лесной опушки
Юдифь Лебедушка живет
В небольшой избушке.

Лебедушкой прозвали ее
За длинную белую шею.
Король Гарольд когда-то был
В греховной связи с нею.

Ее оставил он, а она
Рассудком тронулась с горя
И с тех пор шестнадцатый год живет
Отшельницей в затворе.

Пойдите, братья, пойдите к ней,
Возьмите ее с собою,
Она найдет, найдет короля
Гарольда на поле боя.

Тогда вы доставьте его сюда,
В аббатство. Обмоем тело,
Отслужим молебен, чтобы душа
Ко Господу отлетела."

Монахи за полночь к ней пришли,
Стучат по оконной раме:
"Юдифь Лебедушка, вставай
И собирайся с нами!

Нормандским герцогом побеждено,
Саксонское войско бежало.
Короля Гарольда ужалило в грудь
Стрелы коварное жало.

 Средь трупов гниющих он лежит
Под Гастингсом, неопознан.
Его непременно надо найти,
Юдифь, пока не поздно!"

Юдифь, ни слова не сказав,
Рванулась, сверкнув очами,
И ветер космы ее подхватил,
Как знамя, за плечами.

Не разбирая дороги, она
Летела, вытянув шею,
Как белая лебедь, а два каплуна
Едва поспевали за нею.

С восходом солнца, когда поредел
Туман, под лучами тая,
Под Гастингсом за меловою горой
Их встретила воронов стая.

Кружило разбуженное воронье
Над полем, дышащим смрадом,
Где бритты, норманны и лошади их
Лежали вповалку рядом.

Босыми ногами в том месиве тел,
Шагая чрез головы, крупы
Коней, Юдифь Лебедушка шла,
Стреляя глазами в трупы.

Внимательна, не замечала она
В своем труде упорном
Взлетающих черных птиц впереди
И сзади — монахов в черном.

Уже клонился к вечеру день,
И казалось, что все напрасно
Отупевшим монахам, как вдруг Юдифь,
Упав, закричала страстно.

О, нет, не напрасно она, не зря
Настойчиво взгляд вперяла
В убитых! Юдифь нашла короля,
Которого потеряла.

 Не плача, с сияньем счастья в глазах
Она целовала рану,
Впивалась устами в спекшийся рот,
Прижималась к мертвому стану.

А на плече ее губы нашли
Следы своей давней страсти —
Три маленьких шрама от острых зубов —
Ее невозвратного счастья.

Меж тем монахи кой-как сплели
Носилки из веток ели
И, положив на них короля,
Понесли, тащась еле-еле.

К Вальдгамской обители понесли,
Там примет его могила.
А следом Юдифь Лебедушка шла
И дикую песню выла.

И эхом подхваченные в тишине,
Безумные звуки длились.
И было жутко их слушать в ночи.
Монахи тихо молились.
22.8.1946

II

ПАЛОМНИЧЕСТВО В КЕВЛАР

1

2

Ей в дар принесли больные,
Как то обычай велит,
Из воска руки и ноги —
Что у кого болит.

Кто жертвует руку из воска,
У того исцелится рука,
Кто жертвует ногу из воска,
У того исцелится нога.

 Кто брел с костылями, те смогут
Плясать на канате, а те,
Чьи век были скрючены пальцы,
Те смогут играть на альте.

А мать из свечки слепила
Сердце и сыну велит:
"Снеси его Деве Марии,
И Она твое исцелит."

Сын взял восковое сердце,
К иконе отнес в слезах
С молитвою, и надежда
Появилась в его глазах:

"Небесная царица,
Внемли моей мольбе!
Не ногу, не руку, а сердце
Я приношу Тебе.

Я жил со своею мамой,
Мы в Кельне жили с ней, —
В городе, где много сотен
Часовен и церквей.

Жила с нами рядом Гретхен,
На днях не стало ее...
С тех пор от ужасной боли
Страдает сердце мое.

Молю Тебя мое сердце
Больное уврачевать,
И я буду денно и нощно
Милость Божию воспевать!"

3

Она над больным склонилась,
Кротка и, как свет, легка,
Легла на больное сердце
Пречистая рука.
 Мать — наяву ли, во сне ли,
Следила за этим всем,
Пока ее лай собачий
Не разбудил совсем.

Видит: вытянувшийся, мертвый
Лежит ее сын, и светло
В предутреннем полумраке
Сияет его чело.

Крестясь благоговейно,
Тихонько запела она:
"Пречистой Деве слава!",
Теперь — совсем одна.
26.8.1946

III

ГОРНАЯ ИДИЛЛИЯ

Под горой стоит избушка.
Старый горец в ней живет.
За окном над темной елью
Месяц медленно плывет.

Там стоит резное кресло,
В темноте узор тая.
В нем сидит один счастливец,
И счастливец этот — я.

На скамеечке напротив,
Плечи кутая в платок,
Предо мной сидит малютка —
Глазки — звезды, рот — цветок.

Этих звездочек лучистых
Взгляд задумчив и далек.
На губах прелестный пальчик,
Как на розе мотылек.

Нас родители не слышат —
Мать прядет, отец молчит
И задумчиво на цитре
Песню старую бренчит.

Нежным голоском, звучащим,
Как Кастальские струи,
Поверяет мне малютка
Тайны важные свои.

"После смерти тети стало
Здесь скучнее, чем всегда.
С ней мы хоть ходили в Гослар,
Кто теперь возьмет туда? —

Летом им не до прогулок,
А в морозы да в пургу
Здесь, в горах, считай, всю зиму
Мы закованы в снегу.

Ну, конечно, я трусиха...
Но когда из темноты
Зохохочут исполины,
Испугаешься и ты!"

Тут малютка встрепенулась,
Как от ветра деревцо,
И ладонями закрыла
Побледневшее лицо.

Ель шумит, не умолкая,
Чуть жужжит веретено...
Успокаивает цитра
Песней, сложенной давно:

"Никакие злые силы
Зла тебе не причинят —
День и ночь тебя, малютка,
Божьи ангелы хранят!"

2

Мать с отцом давно уснули,
В доме мрак и тишина.
Только мы не спим — нам душу
Надо высказать до дна.

"В то, что молишься ты часто,
Я поверить не могу:
От молитв ехидной складки
Не было бы возле губ.

От твоей кривой усмешки
Я робею каждый раз.
Правда, страх мой прогоняет
Взгяд веселых добрых глаз.

Также очень сомневаюсь,
Чтоб ты с верою простой
Почитал Отца и Сына
И великий дух Святой".

"Нет, дитя, еще ребенком,
На коленях у отца
Я уже поверил в Бога,
Всемогущего Творца —

Созиждителя вселенной,
Устроителя земли.
Повелел он — и светила
Хороводы повели!

А потом вошел я в разум —
Подошли тому года —
И в божественного Сына
Я уверовал тогда.

Шел он с кроткою любовью
К людям-братьям, а они
Требовали от Пилата:
Мол, распни его, распни!

Много раз я ошибался,
Соблазнялся суетой,
Много пережил, и взрослым
Я поверил в Дух Святой.

Он своей чудесной властью
С заклейменных снял клеймо,
Не одну открыл темницу,
Не одно разбил ярмо.

Он врачует наши раны,
Исповедует вины;
Пред его лицом все люди
Благородны и равны.

От него бегут туманы,
Злая воля, злоба, тьма,
Обольщения гордыни,
Заблуждения ума.

Много рыцарей отважных
Дух святой к себе призвал.
С их дружиной в грозных битвах
Он не раз торжествовал.

 Развеваются знамена,
На щитах горит печать!
Хочешь рыцаря такого
Ты, малютка, повстречать?

Ну, тогда взгляни смелее
На меня, душа моя:
Рыцарь-от-Святого Духа,
Рыцарь той дружины — я!"

3

Взгляд же звездочек лазурны:
Лучезарнее блестит
И цветочек, раскрываясь,
Лепестками шелестит:

"Домовые — просто ужас!
Что нам делать? Дай совет:
Тащат хлеб, воруют сало —
Никакого сладу нет!

Эти твари сдвинут крышку,
Слижут сливки с молока,
А потом лакает кошка
Из открытого горшка.

А она, ты знаешь, ведьма —
В ночи темные она
Потихоньку ходит к башне,
Что вдали от нас видна.

Там стоял когда-то замок,
И сияло все вокруг
От веселого мельканья
Дам и рыцарей, и слуг.

Но одна колдунья злая
Этот замок прокляла,
И теперь там плачут совы,
Развевается зола.

Только тетушка при жизни
Мне сказала как-то раз,
Что одно лишь нужно слово
В нужном месте в нужный час

В нужный день сказать, и камни
Превратятся во дворец,
Дамы, рыцари и слуги
Вновь очнутся, наконец.

Тот, кто скажет это слово,
Будут в замке вековать,
А народ освобожденный
Его станет воспевать."

От цветочка уст струится
Этой сказки аромат,
Звездочки блестят, а ручки
Мою руку теребят.

Замолчав, она мне пальцы
Локонами обвила,
И, как кукол, их целуя,
Имя каждому дала.

Я ж меж тем смотрю — и вижу,
Будто я среди родных:
Стол и шкаф мне так знакомы,
Словно с детства знаю их.

Мерно ходики стрекочут,
У висящей на стене
Цитры струны зазвенели —
Наяву или во сне?

И на этом самом месте,
В этот миг и в этот час
Я уверенно промолвил
Слово нужное как раз.

И — "Смотри, дитя: светает!
А ведь полночь на дворе.
Чу! Шумят ручьи и ели,
Оживленье на горе.

 Там огни иллюминаций
Освещают пышный бал.
Завораживая, льются
Звуки скрипок и цимбал.

Лес цветов благоуханных —
Надышаться б ими всласть! —
Одуряющих и пряных,
Как сама земная страсть.

Розы красные раскрылись,
Как уста, распалены;
Лепестки прекрасных лилий
Непорочной белизны.

Звезды, яркие, как солнце,
В жгучей страсти озорной
В их подставленные чаши
Наливают томный зной.

Здесь и мы с тобой, но только
Ни за что нас не узнать —
Мы в парче, в шелках, в алмазах —
Самая большая знать:

Ты — принцесса; в новом замке
Ты блистаешь на балу,
А придворные и слуги
Воздают тебе хвалу;

Я — счастливый твой избранник,
Твой отец — король — мой тесть...
Вот опять звучат литавры!
Слышишь? Это в нашу честь!"
11.1947

IV

ОСЛЫ-ИЗБИРАТЕЛИ

Отдельно собрался каждый род,
Учредили партии, лиги,
"Бюллетени"... Четвероногий народ
Одолели совсем интриги.

В особенный же пришли азарт
В комитете ослов придворных
Носители трехцветных кокард,
Желто-красно-черных.

Была там партия лошадей
С дельной программой, возможно,
Но так как ослы в большинстве везде,
Перспективы ее ничтожны.

Когда кандидатом назвать коня
Рискнул один соплеменник,
Устроила митинг его родня,
И был заклеймен изменник.

"Нет ослиной крови в тебе —
Бедняге сказано было —
Какой ты осел? Тьфу, ты так себе —
Плод блудливой кобылы!

И отец твой — зебра: по шкуре видать,
Что ты породы зебрейской.
Чего же еще от такого ждать?
У него и акцент еврейский!

А если и не инородец ты,
То носитель чуждой культуры,
И тебе никогда не понять широты,
Глубины ослиной натуры.

Настоящий осел от осла рожден,
Не то, что ты, пройдоха,
Он природой завидной судьбой награжден
Быть ослом до последнего вздоха.

 Да, в бесплодных умствованиях не истончен
Ум осла Немецкой Отчизны —
Как и все его предки, он не учен,
Зато крепок и полон жизни.

Да, наши отцы не читали стишки,
Не списывали их аккуратно,
А честно таскали они мешки
На мельницу и обратно.

И наши отцы бессмертны! Ах,
В земле — только их оболочки.
Живут их души на небесах,
Летают, как ангелочки.

Пресветлые лики святых ослов!
На горе врагам проклятым
Мы все — я в этом поклясться готов —
Свой долг исполним свято.

Какое же счастье быть ослом!
Я этим всегда гордился.
И с крыши готов возвестить о том:
Блажен, кто ослом родился!

Могучий Немецкий Осел зачал
Меня, им воспитан был я.
Немецкое молоко сосал —
Ослиное, не кобылье!

Ужасен безверия пароксизм,
Ужасно духовное вдовство.
Я верю в отечественный ослизм,
В святое наше ословство!

Поскольку осел я, то мой совет:
Изберите осла на царство,
На благо ослам, и увидит свет
Ослиное Государство!

И-а! Долой неослиный сброд!
Вытравим дух лошадиный!
Да здравствует наш великий народ,
Единственный и единый!"

 Когда патриот перестал кричать,
Тогда ослы все разом
Копытами начали в землю стучать,
Выражая энтузиазм.

И был всеобщий восторг, и притом
Всеобщее умиленье.
А оратор, помахивая хвостом,
Принимал поздравленья.
4.1948

V

НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

1

"Хорош каучук и перец хорош —
Лучше и быть не может —
Песок золотой, слоновая кость,
И черный товарец тоже.

Сумел я достать за стекляшки бус
В долине Сенегала
Шестьсот чернокожих, чьи мускулы — сталь
Крепчайшего закала.

Процентов, думаю, восемьсот
Они принесут дохода,
Если даже допустим в пути
Пятьдесят процентов отхода.

Как-никак, а уж триста голов
Доставлю в Рио-Жанейро.
По сотне дукатов за каждого даст
Старик Гонсалес Перейро."

Мингер ван Кук уже созерцал
Своих трудов награду,
Но тут к нему корабельный врач
Ван дер Смиссен вошел с докладом.

Костлявый, тощий сухой субъект
С веснущатой рыжей рожей.
"А, доктор! Садитесь. Ну как дела
Моих друзей-чернокожих?"

"Я с тем и шел, чтобы Вам сказать,
Что дела их — и наши — плохи:
Мрут — что ни день, то больше. Совсем
Хотят разорить, пройдохи!

Сегодня — семеро, а до сих пор
В среднем за сутки двое.
Убыток неудержимо растет.
Черт знает, что такое!

Я сам констатирую смерть. — Ну как
Доверять такому народу?
Бездельник прикинуться мертвым готов,
Чтоб только быть сброшенным в воду.

Я с трупов велю снимать кандалы —
Чего же их-то лишаться? —
И сам их сталкиваю за борт, —
Совсем перестал гнушаться!

А все потому, что акулы, герр, —
Мои пенсионеры —
Питают к негритятине страсть
Выше всякой меры.

С тех пор, как покинули берег мы,
Они плывут за нами,
Уничтожая все, чем мы их
Подкармливаем временами.

За этой трапезой наблюдать
Забавно бывает, ей-богу:
Та тряпку глотает, не разобрав,
Та — голову, эта — ногу!

А после такой зададут концерт!
Такое, герр, ощущенье,
Что это они благодарят
Меня за угощенье."

Вздохнув, ван Кук перебил врача
И молвил: "Великий Боже!
Какое же средство, черт побери,
Уменьшить смертность поможет?"

Доктор сказал: "По своей же вине
Многие негры подохли:
Воздух испортили — не продохнуть
В трюме! — проклятые рохли.

И от безделья тоже они
Гибнут, наверно, не реже.
От этих недугов могли б исцелить
Танцы и воздух свежий."

 Ван Кук оживился: "Метод хорош
И дешев, что особенно ценно.
А вы у нас — ну ни дать, ни взять —
Судовой Авиценна!

Даже дельфтского общества президент
По селекции тюльпанов —
На что уж мудрец, а и он против вас
Выглядел бы профаном!

Музыку! Всех из трюма наверх!
Приказываю веселиться!
А тех, кто раскис и не может — бич
Заставит шевелиться".

2

Глядят они нежно на океан,
Где, томные, неги полны,
Фосфоресцируя в глубине,
Лениво плещутся волны.

Корабль недвижим. В пустых парусах —
Лишь слабое шевеленье.
На палубе факелы зажжены.
Там шум и оживленье.

На скрипке пиликает рулевой,
Кок жарит на флейте смело,
Врач на валторне трубит, а бой
Барабанит — не в такт то и дело.

До сотни негров под этот оркестр
Выделывают пируэты,
Скачут, как бешеные, и стучат
Наручники, как кастаньеты.

От топота весь корабль дрожит,
А черные красотки
Вьются в объятьях голых мужчин
Под свист обжигающей плетки.

 Ах, эта плетка — maitre de plaisir!
Лихие ее удары
В момент разогнали унынье и лень,
Веселью поддали жару.

Оймишегой и брэдберебед!
На этот шум неурочный
Чудовища, просыпаясь, плывут
Из глуби моря полночной.

Тупо уставились на корабль
Рыла акул пучеглазых —
Такого дива они, ей-ей,
Не видали еще ни разу:

"Как те, а двигаются и орут...
И что уж совсем странно —
Так много, что всех, пожалуй не съесть.
И для завтрака вроде рано...

Оймишегой и бредберебед,
Далось же им это пенье!" —
Яростно всеми зубами скрипя,
Акулы теряют терпенье.

Их с музыки этой тошнит. Для них
Нет звуков приятней стона.
"Не любящих музыку берегись", —
Сказал поэт Альбиона.

И бредберебед и оймишегой!
Безумные льются звуки.
Мингер ван Кук под мачтой стоит,
Сложив молитвенно руки:

"Спаси, о Господи, ради Христа
Жизнь этих грешников черных!
Глупы они, как скоты, но тебе
Как телята будут покорны.

Христос искупил ведь и их грехи,
Отдав свое тело на пытки.
Хотя бы три сотни оставь в живых!
Иначе мне быть в убытке."