О Гюнтере Тюрке

Алексей СМИРНОВ.

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/12/rec05.html

ГЮНТЕР ТЮРК. Тебе, моя звезда... Избранные стихотворения и переводы в редакции В. И. Каледина. Составитель Ю. В. Лихачева. Новосибирск, издательство Новосибирского университета, 1997, 303 стр.

Известный в Москве детский врач Густав Тюрк, обрусевший немец, был в числе толстовцев, проникшихся идеалами ненасилия, пацифизма, личного совершенствования, простого труда в добровольных коммунах. Он приобщил к движению своих сыновей Гюнтера и Густава. В 1931 году они переехали с коммуной в Западную Сибирь обживать новые земли. Но идея основанных на ненасилии крестьянских поселений, как известно, вошла в противоречие с методами “сплошной коллективизации”. И последствия стали для семьи Тюрков катастрофическими. Отец погиб на Соловках, сыновья были арестованы. 25-летний Гюнтер до конца своей недолгой жизни (1911 — 1950) уже не узнал свободы. Тюрьма, лагерь, ссылка определили его жизненный путь.

Из года в год все те же нары С ночной неволей грязных тел, И я на них с тоскою старой Состарился и поседел. Из года в год глухим забором Всечасно скован каждый шаг, И ветер с яростным напором Рябит в глазах, свистит в ушах. Глаза я снова закрываю. Трепещут крылья слабых рук. Рыдает, бьется птичья стая, Не в силах улететь на юг, — Туда, где волн лазурных нега, Где блещет неба бирюза... А ветер мне песком и снегом Сечет прикрытые глаза.

...Давным-давно не было на свете Льва Толстого, а советская власть все продолжала преследовать его последователей. Повторный суд над толстовцами состоялся в 1940 году. Гюнтер был приговорен к семи годам лишения свободы, которые провел в Мариинском лагере “от звонка до звонка”.

Я спрошу: куда идти мне можно? Скажут мне: куда глаза глядят! И пойду я робко, осторожно И уже не оглянусь назад. По пустой проселочной дороге Вдоль межи, заросшей сорняком, Побреду, в пыли купая ноги, Как в далеком детстве, босиком. Не зайду ни в ближнее селенье, Ни под пыльной станции навес, А пойду туда, где в отдаленье В синей дымке проступает лес. И когда услышу листьев шелест, И когда увижу веток вязь, Обессилю, словно рыба в нерест, К встретившей осинке прислонясь. Замерев в траве, пройду по следу Жизнь мою. А выступит звезда — Я уйду на поезд и уеду, Чтобы не вернуться никогда.

Но уйти “куда глаза глядят” ему не позволили. Лагерь завершился ссылкой в Бийск. Этот город и стал последним пристанищем поэта, не увидевшего при жизни напечатанными ни одной своей строчки.

Все как полагается. И ныне Как вчера. И завтра будет так. В стынущее марево пустыни Бросил луч маяк. Все как было: день тускнеет, глохнет, Чайка надоедливо кричит, Пены мыло на граните сохнет, Грусть чуть-чуть горчит... Что мне ширь немилого простора — Сон, пригрезившийся наяву? Но картину эту, от которой Глаз не оторву, Рубленую резкость очертаний, Мох, кусты, обветренный гранит До конца моих земных скитаний Память сохранит.

Чуткий читатель, быть может, уловит связь между свободным от внешних эффектов, несуетным, вдумчивым стихом Гюнтера Тюрка и поэтикой позднего Николая Заболоцкого, близких ему мастеров; обратит внимание на культуру стиха; отметит переводы из Шиллера, Гейне... Тем более следует помнить, что волею обстоятельств поэт Гюнтер Тюрк оказался не то что на периферии литературного процесса, но вообще вне последнего. Можно утверждать с полной уверенностью, что и переводы, подобно оригинальным стихам, сделаны исключительно “для себя”, а вовсе не по заказу художественного издательства. Союз советских писателей, выдававший “мандат” на официальный профессионализм, был для Тюрка абсолютно недосягаем. В его распоряжении не было ни общения с коллегами-мастерами, ни вольных странствий, ни библиотек, ни окрыляющего читательского отклика, ни собственного свободного от посторонних взоров приюта, а порой не было чем и на чем записать выплеснувшиеся строки. И тогда в ход шло все, что оказывалось под рукой, вплоть до косых щепок лесоповала. Он и сам был как тоненькая щепочка, отсеченная от ствола тупым ударом державного топора. В этом смысле мы говорим о доподлинном поэте-отщепенце, отщепенце не по своей воле, не только не признанном, но даже и никем не узнанном. Однако именно он чистотой лирического голоса, трагичностью жизненного пути несомненно заслуживает право на нашу благодарную память — право куда большее, нежели некоторые из его именитых современников.

Когда речь идет о судьбе, так жестоко изломанной временем, понимаешь, что ее творческое достоинство состоит не в формальном совершенстве, не в литературных новациях, а в свидетельской достоверности и просто верности себе, своим идеалам, разрушенным реальностью жизни и все же сбереженным на глубине души — той глубине, откуда сами собою поднимаются выстраданные годами неволи слова.

Все ниже солнце, все длиннее тени. Вот и моя простерлась на траву. Но я далек от горьких сожалений — Не растерял я по ветру листву. Любовь и смерть! Вы стали ближе, проще. Кого любил, кто умер — все со мной, Все здесь они, в тени священной рощи, Где я раскинул полог свой сквозной. Тень все длинней, все бархатней, все гуще. Последний луч вершины золотит. Прошедшее сливается с грядущим. Ни страха, ни печали, ни обид.

Теперь “слились с грядущим” и эти признания беззащитной, чистой души, записанные когда-то на сухих щепках вырубленного леса.
Алексей СМИРНОВ.
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/12/rec05.html