Лидия Яновская
Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри
В зеркалах булгаковедения
Пилат
На протяжении творческой истории романа «Мастер и Маргарита» в общих очертаниях трактовки Пилата не было существенных поворотов: первоисточником этих общих очертаний неизменно оставалась книга Ф.В.Фаррара «Жизнь Иисуса Христа».
Поворотов не было, и тем не менее фигура Пилата в процессе работы упорно наполнялась новыми смыслами, глубинными, текучими и неоднозначными. Она вырастала, и в ней все тревожнее обозначалось присутствие современности – главным образом по мере того как в жизни, параллельно, складывалась и вырастала гипнотическая личность Сталина. Между обоими лицами – современным, живым, и историческим, легендарным, – натягивались какие-то важные художественные нити.
Уже отмечено, что проза Булгакова амбивалентна. Она многозначна, как сама жизнь, и уже поэтому соблазнительно многонаправленна. На фоне советской литературы, как правило тенденциозной и прямолинейной, это было нелогичным чудом, почти странностью, и, может быть, не нужно удивляться тому, что литературоведы, вспоенные коммунистической схоластикой с ее формальным мышлением, до сих пор в понимании романа «Мастер и Маргарита» уступают подросткам.
Юный читатель, непредубежденный и стихийно сохраняющий образное мышление детства, берет из романа столько, сколько ему по силам. Он – если ему не мешает настырная учительница, заставляющая заучивать премудрости из «Булгаковской энциклопедии» Б.В.Соколова, – в бесконечно многослойной образности романа радостно схватывает наполненный фантазией верхний слой. А иногда зачерпывает и второй, и третий – поглубже. И его восприятие при этом верно и абсолютно лишено фальши, даже если не очень полно и не слишком глубоко.
Булгаковеда же (а в булгаковеды загадочным образом идут люди, напрочь лишенные образного мышления) сбивает эта самая многонаправленность романа и приводит в недоумение чарующая искренность интонации. В романе булгаковед ищет однозначный, логически объяснимый смысл; чтобы найти этот смысл, перетолковывает, переиначивает роман, подгоняет его «под себя», подменяет бездонное содержание великого произведения своими собственными пристрастиями или своим, нередко весьма узким мировоззрением.
У Б.В.Соколова в его «Булгаковской энциклопедии» главная задача – обрушить на читателя всю свою эрудицию, которой позавидовал бы и Берлиоз. Соколов вскрывает псевдонимы политиков, литераторов и прочих исторических лиц, вылущивает их подлинные имена – даже в тех случаях, когда эти лица и эти имена далеки от нашего сюжета; вычисляет множество дат, имеющих и не имеющих отношения к роману; щедро пополняет – любимейшее занятие булгаковедов – списки «источников», без которых якобы никак не мог обойтись Булгаков, нимало не утруждая себя при этом ни аргументацией, ни хотя бы сомнением. Эрудиция фонтанирует, отсекая читателя от художественного мира произведения. И к толкованию образа Пилата в романе «Мастер и Маргарита» все это относится не в последнюю очередь.
Вспомните, как Булгаков, структурируя личность Понтия Пилата, вводит в плотную ткань «древних» глав очень важный момент: давний бой «при Идиставизо», в котором участвовал молодой всадник, будущий всесильный прокуратор Иудеи, и вслушайтесь, как малы по количеству слов и деталей, как красочны, эмоциональны, перенасыщены смыслами описания этого боя.
Картина боя в повествование входит трижды. Сначала как бы случайно: Иешуа – и в этом весь Иешуа – в драматический момент, когда его жизнь на волоске и, кажется, думать ему нужно бы о себе и только о себе, вдруг с большим интересом спрашивает о Крысобое: «Интересно бы знать, кто его искалечил?»
И Пилат, неожиданно для себя извлекая из памяти этот яркий момент своей молодости, откликается так: «Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в Долине Дев».
Где это – Идиставизо? Что за Долина Дев? Истуканы там, что ли, стояли, каменные бабы? Но может быть, читателю и не нужно точнее. Идиставизо... германцы... где-то очень далеко от Рима и еще дальше от Иудеи... Пространства, ушедшие навсегда, как навсегда уходит время...
Сверстникам Булгакова это название смутно знакомо – в гимназии историю Древнего Рима изучали обстоятельно. Впрочем, ср. в «Белой гвардии»: «...Кай Юлий Цезарь, кол по космографии и вечная ненависть к астрономии со дня этого кола... и когда основан орден иезуитов, и высадился Помпей, и еще кто-то высадился, и высадился и высаживался в течение двух тысяч лет...» Для читателей следующих поколений слово стерлось, стало загадочным.[1]
Возникнув в памяти Пилата однажды, битва в Долине Дев тотчас проступает снова, во второй раз. Теперь прокуратор слышит собственный голос, тот же, что когда-то в Долине Дев: «– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова: ”Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался!”»
Турма врубается с фланга... «Руби их! Руби их!» – кричит Пилат... И вы видите встающих на дыбы, разгоряченных скачкой и боем коней, залитых своей и чужою кровью... мечи, обрушивающиеся на плечи и головы пеших германцев... слышите храп коней, проклятия и хрип порубанных, яростные крики всадников...
И в третий раз перед взором Пилата пройдет эта битва – после казни Иешуа: «Вот, например, не трусил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в Долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-Великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?»
Теперь это попытка сговориться с самим собой. И невозможность сговориться с самим собой: «Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить».
И читатель уже не размышляет о том, что это за странное название – Идиставизо. Читатель погружается в размышления о том, почему Пилат струсил теперь, предав самого себя... и о том, что это разные вещи... да, да, это, оказывается, совсем разные вещи... в горячке боя, на виду у товарищей, где все так ясно: Великан-Крысобой попался и нужно скакать на выручку и рубить!.. и в тишине, наедине с собой и со своей совестью... И о том, что Иешуа не изменит себе... и мастер не изменил себе, потому что мастеру (образ которого так остервенело «переосмысливается» критиками, что читателю уже трудно сопротивляться), мастеру, оказывается, трусость тоже не свойственна... Да, истерзанный мастер пугается метнувшейся под ноги собаки, да, на него наводит ужас омерзительно скрежещущий на морозе ящик трамвая... Но писать то, что он знает один на целом свете, смотреть в глаза Князю тьмы и решать судьбу Пилата – нет, не боится...
А для Б.В.Соколова все эти размышления и переживания – сущий вздор. Соколов выдает информацию. Он подробно расскажет о римском военачальнике Германике, победившем германцев в том сражении. Вы узнаете дату рождения Германика, и дату его смерти, и в каком родстве он был с императором Тиберием. И, разумеется, даты и разнообразные обстоятельства биографии не столь удачливого его противника Арминия. Хотя если бы Булгакову были нужны эти персонажи, он, вероятно, вывел бы их, по крайней мере упомянул бы, как-нибудь обозначил. Но в романе ни Германика, ни Арминия нет.
Лишняя информация.
(Лишняя информация? Когда-то давно, готовя к публикации никому неизвестный рассказ «Ханский огонь», свою первую публикацию из Булгакова, я натолкнулась в рассказе на цепочку редких слов: эспантоны... кенкеты... боскетные... Из контекста, правда, было видно, что кенкеты – это какие-то светильники на стенах, эспантоны – холодное оружие и т.д. Тем не менее, старательно разыскав старые словари и все эти слова в старых словарях, я составила обстоятельный комментарий. А закончив и аккуратно перепечатав его, поняла, что не нужен этот комментарий. Уничтожила свою работу, не оставив даже черновиков, и никогда более таких комментариев не составляла.
Потому что автор – особенно такой сильный автор, как Михаил Булгаков, – очень хорошо знает, что делает. И если он, с детства помнивший очарование переводных приключенческих романов с множеством загадочных слов – в которых мы и ударения-то ставили невпопад, – хочет, чтобы в его тексте прошли таинственно малопонятные слова или названия, не мешайте ему в этом. Не становитесь между автором и читателем. Большой художник не нуждается в толмаче.)
Впрочем, Б.В.Соколов на этом не останавливается. Проштудировав далее роман «Мастер и Маргарита», он обнаруживает (точнее, ему кажется, что он обнаруживает в романе) некие умолчания в биографии Пилата.
«На первый взгляд, – пишет Соколов, – П<онтий> П<илат> у Булгакова – человек без биографии...» Тут же радостно спохватывается: «...но на самом деле вся она в скрытом виде присутствует в тексте». [2] А поскольку булгаковеда, как говорится, хлебом не корми – дай разыскать нечто запечатанное и зашифрованное (уж он, мобилизовав свою эрудицию, все коды вскроет), немедленно принимается биографию Пилата реконструировать – на свой вкус, разумеется.
А биография Пилата в романе «Мастер и Маргарита» не нуждается в реконструкции и расшифровке. Она не в скрытом виде – она вполне открыто присутствует в тексте.
Видите ли, это особенность писателя Михаила Булгакова и с особенностью этой нельзя не считаться: он переступает через многие сложившиеся в XIX и начале XX века каноны классического реализма. У его прозы – особенно в романе «Мастер и Маргарита» – другие законы. У него другое письмо.
Мне уже довелось обратить внимание читателя на парадоксы булгаковской игры с портретом в этом романе (когда портрета как бы и нет, а персонаж виден). [3] С биографиями героев в романе происходит почти то же.
Что мы знаем о мастере? Кажется, почти ничего. Ну, он историк по образованию… служил в музее (в каком – не отмечено)… был женат, но это настолько неинтересно, что он не помнит имени своей жены… Намного ли больше мы знаем о Маргарите? Об Иване Бедомном? А вместе с тем каждый из этих персонажей перед нами весь, с его прошлым и с его настоящим, без утайки…
То же и с Понтием Пилатом.
У булгаковского Пилата нет биографии? Но мы ведь отлично знаем этого человека: в молодости участвовал в боях и показал себя бесстрашным командиром; сделал военную карьеру – дослужился до легата легиона; воинская доблесть его отмечена почетным званием – всадник Золотое Копье; и карьеру продвижения во власть сделал успешно – стал прокуратором Иудеи... Богатая и весьма сложная биография.
Возраст Пилата в момент действия «древних» глав романа? «Пилат накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову... (Здесь и далее курсив в цитатах мой. – Л.Я.)». Бой при Идиставизо был давно, в молодые годы. (В четвертой редакции романа помечен даже временной промежуток: «...лицо кентуриона было изуродовано: нос его семнадцать лет тому назад был разбит ударом германской палицы»; впрочем, уже при диктовке на машинку эта ненужная точность убрана.) Но сорванный командами голос Пилата все еще полон мощи и может звучать так же, как тогда, в Долине Дев. Сильная рука привычно крепко схватывает ошейник огромного пса...
Кроме родной латыни, прокуратор владеет греческим – языком культуры и книги, и – по необходимости, в какой-то мере – местным, арамейским. (Ср.: Крысобой, с трудом и «плохо выговаривая», произносит несколько арамейских слов; произношение же Пилата никак не отмечено, хотя при допросе Иешуа он с явным облегчением переходит с арамейского на более знакомый греческий и – с еще большим облегчением – на латынь.) Пилат хорошо знает императора и, надо думать, бывал на Капрее...
Отяжелевший, но все еще сильный и властный, волевой и умный человек... Выдуманный Булгаковым, сошедший со страниц романа Пилат совершенно реален и давно потеснил исторического.
В сегодняшнем Иерусалиме зримых следов Пилата нет; разве что тенью он пройдет в вашем, воспитанном литературой воображении. А в приморской Кесарии, той самой, что некогда называлась Кесарией Стратоновой и в которой находилась резиденция прокуратора, его присутствие ощутимо. В парке-музее можно склониться над большим камнем, вывалившимся из древней кладки; разобрать сохранившиеся следы выбитой на камне надписи – имя императора Тиберия, чуть поврежденное имя Понтия Пилата (<Pon>tius Pilatus и обломки еще двух слов, из которых, как утверждают археологи, следует, что был названный Понтий Пилат префектом Иудеи. (Не прокуратором, как было принято считать до сих пор, а префектом, что, впрочем, примерно одно и то же.) Камень обнаружен при раскопках относительно недавно – в 1961 году, много лет спустя после смерти Михаила Булгакова.
Каменные ярусы амфитеатра в Кесарии сохранились и приведены в порядок. Вот отсюда, показывает экскурсовод, проходили в амфитеатр знатные римляне, большие любители как театральных, бескровных, так и бойцовых кровавых зрелищ. Стало быть, отсюда проходил в амфитеатр Понтий Пилат... Всадник Золотое Копье, он, конечно, и в зрелом возрасте отлично держится верхом, но сюда он приходит пешим, в сопровождении преданных солдат охраны, по пути с наслаждением вдыхая легкий влажный ветер с моря, – резиденция прокуратора рядом... Отодвинувший исторического, знакомый нам булгаковский Пилат, уже чуть лысеющий, в белом плаще с кровавым подбоем, так и не сумевший сделать Левия Матвея библиотекарем...
«Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя», – говорит Воланд. «...Выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили...» И камень с поврежденной временем надписью, и каменные ступени амфитеатра кажутся фантастическим подтверждением достоверности вымысла.
Однако Б.В.Соколов уверен, что знает о булгаковском Пилате совсем другие вещи, якобы писателем от читателей утаенные. И щедро излагает эти другие вещи в своей «Энциклопедии».
«...Широко известное лихоимство, – пишет Б.В.Соколов, – пятого прокуратора Иудеи <…>. Известно, что именно из-за непомерных поборов с населения Пилат и был смещен в конце концов со своего поста». [4] И далее: «Булгаковский П<илат> сильно облагорожен по сравнению с прототипом, поэтому его взяточничество и стремление к наживе спрятаны в подтекст».[5] По мнению Б.В.Соколова, даже титул Золотое Копье полон обличающей иронии: «...прокуратор именуется <…> Всадником Золотое Копье, очевидно, как за меткий глаз, так и за любовь к золоту». [6]
Облагорожен? Может быть. Я бы сказала точнее: укрупнен. Но – спрятанные в подтекст взяточничество и стремление к наживе? Напомню, подтекст – это информация (характеристика, мысль), не декларированная прямо и тем не менее силой искусства присутствующая в художественном произведении.
В романе Булгакова «лихоимства» Пилата нет – ни взяточничества, ни вымогательства, ни незаконных поборов. Нет в тексте, нет и в подтексте. Пилат романа в конфликтах с Синедрионом и первосвященником уверен, что стремится поступать в интересах дела, по праву римской власти и в соответствии со своей должностью.
И титул Золотое Копье явно подчеркивает не что иное как высокое положение и личные военные заслуги прокуратора. «...Это я говорю тебе – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!» – высокомерно и гордо напоминает он Каифе.
И далее: «– Мы теперь будем всегда вместе, – говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом ставший на дороге всадника с золотым копьем». Перед нами два социальных полюса, на которых находятся персонажи, чьи пути так важно и так трагически пересеклись. Вот он – подтекст...
Бесспорно, наместники Рима в провинциях не стеснялись обогащаться. Об одном из них даже сложилось присловье: «Он приехал бедным в богатую провинцию и уехал богатым из бедной провинции». Не исключено, что исторический Пилат не отличался от других (или отличался в худшую сторону, как утверждает Б.В.Соколов). Филон Александрийский, характеризуя Пилата, пишет о «взятках, оскорблениях, лихоимстве, бесчинствах, злобе, беспрерывных казнях без суда, ужасной и бессмысленной жестокости». [7]
Но важно, что доступная Булгакову литература, обвинявшая Пилата в жестокости, в презрении к народу Иудеи, в непонимании религии и обычаев этого народа, вопросы мздоимства и хищничества обходит.
«Это был человек высокомерный и жестокий, с презрением относившийся к иудейскому народу. Его прокураторство было ознаменовано многими жестокостями и несправедивостями, до крайности ожесточившими против него весь народ». («Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, статья «Пилат».)
«В Иудее он известен своею надменностью и бесстыдной жестокостью», – пишет Ф.В.Фаррар.
Фаррар рассказывает, что, едва утвердившись в должности, Пилат «дозволил своим воинам принести ночью из Кесарии в Иерусалим серебряных орлов и довел до бешенства иудеев, которые видели в этом языческое осквернение их святыни». После тяжелых и яростных столкновений, сопровождавшихся вызовом войск, все-таки серебряных орлов пришлось вернуть в Кесарию. Потом Пилат в Иерусалиме, во дворце Ирода, в котором он останавливался, «повесил несколько золотых щитов, посвященных Тиверию». Тут уж пошла письменная жалоба к императору от, как выражается Фаррар, «старейшин», и щиты были сняты – на этот раз по приказу императора. [8]
Примерно то же рассказывает и Н.К.Маккавейский, только у него, «едва вступив в должность», Пилат «приказал своим солдатам ночью перенести из Кесарии в Иерусалим» не серебряных орлов, а «те небольшие поясные изображения императора, которые были украшением на военных значках его легионов», и посвященные Тиверию щиты названы не золотыми, а позолоченными. [9]
А Ренан – несмотря на известную ему и признаваемую им жестокость Пилата – называет прокуратора «хорошим администратором» («Все известные нам деяния Пилата рисуют нам его как хорошего администратора»); в конфликтах Пилата с иудеями явно занимает сторону Пилата; пересказывая же Филона Александрийского: «Они <иудеи> находили его <Пилата> жестоким, надменным, вспыльчивым, обвиняли его в невероятных преступлениях», – как видите, обвинение Пилата в лихоимстве опустил. [10]
В названных сочинениях излагается также – весьма однотипно, поскольку восходит к «Иудейским древностям» Иосифа Флавия – и история о том, как Пилат однажды посягнул на сокровищницу храма: попытался изъять (или даже изъял – тут в повествовании неясность) ценности святилища, но отнюдь не в целях личного обогащения, а единственно для устройства нового водопровода, который подавал бы в Иерусалим воду «из источников Соломоновых». Это событие закончилось огромным возмущением народа (Иосиф Флавий говорит о «десятках тысяч» взбунтовавшихся) и массовым кровопролитием...
Вся эта информация, Булгаковым проработанная, продуманная, преображенная, отразилась в романе в краткой и яростной речи Пилата, обращенной к Каифе: «Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать щиты с вензелями императора со стен, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится!»
Было ли известно Булгакову свидетельство Филона о лихоимстве Пилата и если было известно, то в оригинале (что сомнительно) или в пересказе, значения не имеет. В любом случае писателю оно не понадобилось. В романе «Мастер и Маргарита» прокуратор предстает перед нами человеком, не озабоченным материально. Он живет в Иерусалиме в роскошном дворце Ирода Великого, но довольствуется весьма скромными вещами. Он достаточно щедр и, чувствуя себя хозяином, охотно расплачивается с теми, кто ему служит. Платит из казны («Команде, производившей погребение, прошу выдать награду»). Платит и из своего кармана (кошель с деньгами, потом ценный перстень – Афранию). Уже по своему высокому положению в романе он обладает всем, что ему нужно, и незаконными поборами не занимается. Взяточничество – оно ведь порождает зависимость от того, кто дает взятки. А Пилат романа – независим, и нет над ним никого, кроме императора на далекой Капрее. (Фактически Пилат был подчинен наместнику Сирии, в романе это помечено, но вскользь.)
Придется признать, что Б.В.Соколов сочинил другого Пилата. Впрочем, в булгаковедении это принято – сочинить своего Пилата, своего мастера,подменить персонаж, идею, даже время и место действия произведения чем-нибудь неожиданно придуманным. Это считается творческой мыслью и вызывает аплодисменты коллег...
Что же касается Соколова, то и это, увы, не все. Любимый конек Соколова в трактовке Пилата – вскрытие тайных этнических корней прокуратора.
Тут возникает вопрос: а было ли Булгакову что-нибудь известно о происхождении исторического Пилата?
Да, из книги Ф.В.Фаррара: «Принадлежа к сословию всадников, он получил место прокуратора через влияние Сеяна. Имя его, Понтий, указывает на самнитское происхождение, прозвище Пилат (pilatus, вооруженный дротиком) – на воинственность предков. Данное при рождении имя, поставлявшееся обыкновенно у римлян впереди всех последующих, не сохранилось». [11]
Из «Энциклопедического словаря» Брокгауза-Ефрона: «Самнитянин по происхождению, П<илат>, по всей вероятности, состоял в родстве с самнитскими героями того же имени». И о его имени Пилат: «от pilus – дротик, копье». (Обе справки, естественно, восходят к одним и тем же источникам.)
Самниты, или самнитяне, населявшие Самний (Самниум), – италийское племя, жители гор, героически и блистательно сражавшиеся со своим соседом, набирающим силу Римом, в IV и III веках до н.э., задолго до евангельских событий. В тех битвах отличились самнитские вожди, принадлежавшие к роду Понтиев, из которых особенно прославился Гавий Понтий, совершенно легендарный военачальник. Воинственность самнитов пользовалась таким уважением у римлян, что были самниты – даже после поражения – объявлены не вассалами, а союзниками Рима. К моменту действия «евангельских» глав романа потомки уцелевших в боях самнитов давно «романизировались», как выражаются историки, и вошли в римское общество...
Всю эту информацию я привожу потому, что Булгакову она известна: Брокгауз–Ефрон, Фаррар (как и Эрнест Ренан) для него подручная литература, в книгах закладки, вероятно, подчеркивания. Тем не менее даже намека на самнитское происхождение Пилата в романе, как мог заметить читатель, нет.
Для Булгакова Пилат – римский прокуратор; он римлянин до мозга костей – по религии и культуре, по мировоззрению и прагматизму, по языку, наконец (момент, когда Иешуа в разговоре с Пилатом переходит на латынь, очень сближает их); у него законное право занимать свою высокую должность, и, кажется, все могущество империи каменной стеной стоит за его плечами... Увы, при всем могуществе империи, стоящей за его плечами, он однажды обнаружит, что не может вершить правый суд и принять решение, которое считает справедливым, не может.
И что же, героическую родословную Пилата писатель отбросил? Не совсем. Думаю, эта родословная сыграла очень своеобразную роль в формировании образа персонажа.
Булгакова интересовала проблема трусости. Не исключено, что она интересовала его давно. Случалось, он говорил об этой проблеме. [12] Но более всего и в данном случае – в романе – его интересовала трусость человека сильного, даже могущественного, а главное – с достойным боевым прошлым.
Сведений об участии в боях исторического Пилата, как известно, не существует. Об историческом Пилате у Брокгауза-Ефрона кратко: «Своей высшей должности он достиг, по-видимому, далеко не чистым путем». Но может быть, именно размышления о боевых подвигах Пилатовых предков – дальних, воевавших против римлян и оставивших овеянное славой имя Понтиев, и ближних, служивших в римских войсках и получивших почетное имя Пилат (от слова копье), навели писателя на мысль перенести славное прошлое «самнитских героев» в собственное прошлое последнего из Понтиев – евангельского Пилата...
Недаром так присматривается Булгаков к смыслу его имени Пилат – от pilus, дротик, копье. Из прошлого рода писатель формирует прошлое личности своего персонажа. Заслуги предков перемещаются в биографию самого Пилата. Овеянное боями имя Понтий, заслуженное имя Пилат принадлежат ему лично. Это прокуратор Иудеи в недавнем прошлом был бесстрашен в бою, как его дальние предки, самниты Понтии; это он, а не его ближние предки, служившие Риму, получил имя Пилат от слова pilus, копье, и его титул Золотое Копье – не родовой, а личный титул... Неожиданную трусость в самый важный момент жизни проявляет не наследник героев, а человек с собственным достойным боевым прошлым...
Причем это художественное решение сложилось у писателя на весьма ранних этапах работы.
Уже в октябре 1934 года (в третьей редакции романа) Булгаков диктует Елене Сергеевне набросок Пилатова монолога, в основных чертах очень близкого окончательному: «Пилат <...> проговорил: – Добрые люди бросались на него со всех сторон, как собаки на медведя. Германцы висели на нем. Они вцепились в шею, в руки, в ноги, и если бы я не дорвался до него с легионерами, Марка Крысобоя не было бы на свете. Это было в бою при Идиставизо». [13]
Марк Крысобой, Идиставизо, германцы, бросающиеся на великана, как собаки на медведя, – все это уже здесь. Булгаков диктует, лежа на диване, закинув руки за голову и всматриваясь в одному ему видимый текст... А может быть, ходит по комнате, держа в руках тетрадь со сделанными ранее набросками... Впрочем, следов таких набросков нет. По-видимому, идея рождается прямо сейчас – в октябре 1934 года...
Разумеется, ничего этого вы не найдете в «Булгаковской энциклопедии» Б.В.Соколова. Сплетая замысловатые узоры из выкладок и расчетов, Соколов с упоением доказывает, что в романе «Мастер и Маргарита» Пилат вообще не римлянин. Он германец. И даже немец. И даже в родстве с Воландом. «Германское происхождение булгаковского П<онтия> П<илата>, – пишет Соколов, – подчеркивает его функциональную (? – Л.Я.) связь с сатаной Воландом, тоже немцем по имени и происхождению». [14]
Немцем? Ах, ну, да: «Вы – немец?» – спрашивает Иван Бездомный, впервые столкнувшись с загадочным иностранцем. «Я-то?.. – переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожалуй, немец... – сказал он».
Воланд пошутил. Шутит Булгаков. И я попробовала когда-то пошутить, процитировав «Пир Асмодея» Лермонтова: «Затем что самодержец Мефистофель был родом немец...», правда, из вежливости опустив концовку лермонтовского стиха: «...был родом немец и любил картофель». [15]. Кто же знал, что булгаковед примет все это всерьез и построит ученую гипотезу о национальности Дьявола, да еще и общую с национальностью пятого прокуратора Иудеи.
Полностью приводить аргументацию Б.В.Соколова, которую я назвала замысловатой, не буду; напомню только, что в другом месте своей «Энциклопедии» он привел не менее плотную цепь вычислений, доказывая, что действие «древних» глав романа происходит точно и непременно в 29 году н.э. И эти, как сказал бы Бегемот, «тщательно упакованные силлогизмы» развалились, напоровшись на один-единственный риф – на то, что сам Булгаков, ничего не знавший о расчетах Б.В.Соколова и положившийся в этом случае на Эрнеста Ренана, в черновиках романа, для себя, четко обозначил Страстную неделю 33 годом н.э. Силлогизмы Соколова об этническом происхождении Пилата – того же рода.
И все же два тезиса из этой серии отмечу, один кратко, другой по необходимости подробней.
В подтверждение своей гипотезы Б.В.Соколов ссылается на поэму «Пилат», сочиненную неким Георгием Петровским еще в XIX веке, и утверждает, что Булгаков с этой поэмой «был знаком», [16] причем никаких свидетельств такого «знакомства», разумеется, не приводит. Так вот, в этой поэме, весьма неудобочитаемой, судя по обширным блокам рифмованных строк, выложенных в «Булгаковской энциклопедии», рассказывается, что Пилат был германцем, звали его Ингобар и был он по натуре очень плохой человек – лжец и предатель.
Но помилуйте, какое отношение к никому не известному германцу Ингобару имеет Понтий Пилат Михаила Булгакова? Зачем вообще тащить в биографию большого писателя чужие стихи? Побойтесь Оккама, господа: не нужно увеличивать число сущностей сверх необходимого...
Другой тезис основан на строке из романа «Мастер и Маргарита» и поэтому требует внимания. Речь о блеснувшем в романе, подобно лунной искре на дне колодца, упоминании о короле-звездочете. Это упоминание возникает в одном-единственном месте: «Помянут меня – сейчас же помянут и тебя! Меня – подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя – сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы», – говорил Пилату во сне Иешуа Га-Ноцри. И тут же откликался Пилат: «Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, – просил во сне Пилат».
Источник романтической формулы – средневековая европейская, в частности немецкая, легенда о короле Атусе и дочери мельника Пиле. Сюжет легенды таков. Король Атус, умевший читать по звездам, узнал, что ребенок, зачатый им в эту ночь, будет знаменит; но поскольку был Атус в это время на охоте, далеко от дома, он потребовал привести к нему какую-нибудь женщину; ею оказалась дочь мельника Пила; рожденный ребенок получил имя Пилат (Pilatus) от сложения их имен – Pila + Atus.
Легенда существует во многих вариантах (в том числе и на славянских языках) и с многими фантастическими и не совпадающими друг с другом подробностями, относящимися к детству и юности отнюдь не исторического и даже не евангельского, а фольклорного, где-то в XV веке сочиненного Пилата. Подробности эти Булгаков отбросил (может быть, не знал их, если слышал легенду в пересказе), сохранив только то, что ему понадобилось для поэтической строки: сын короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы...
В первом полугодии 1938 года, именно тогда, когда завершалась четвертая редакция романа, писатель сделал запись в тетради «Роман. Материалы», на странице, зафиксировавшей размышления над именем Пилат:
«Пилат, Pilum.
Атус–король и дочь мельника Пила.
Pila – Atus.
Понт – Пятый!! прокуратор!»
Как видите, и здесь попробовал все-таки сначала соотнести имя Пилат со словом Pilum, копье.
На следующей странице этой же тетради имя Пилат снова связывается со словом копье: «Пилат – созвездие Ориона-Копейщика. Pilatus». (В скобках Булгаков дает отсылку к книге Артура Древса «Миф о Христе», с указанием тома и страницы.) [17]
Тем не менее упоминание «короля-звездочета» входит в рукопись четвертой редакции, через самое короткое время без изменений диктуется в пятую, машинописную, и уже здесь остается навсегда – поскольку эти страницы машинописи не правились, их шестая редакция не состоялась. [18]
Интересовало ли Булгакова германское происхождение легенды о короле Атусе и собирался ли он кардинально менять национальность своего героя? Сомнительно. Не исключено, что романтическая формула «сын короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы» была пробой. Может быть, упоминание дочери мельника отдаленно включало мелодию Шуберта с его песенным циклом «Прекрасная мельничиха» и бегущим ручьем... Кажется, тем самым ручьем, через который переходят, идя к своему «вечному дому», мастер и Маргарита... романтического Шуберта, которого обещает мастеру в его «вечном доме» Воланд...
Впервые в литературоведении, если не ошибаюсь, загадочные строки из романа «Мастер и Маргарита» соединила со средневековой легендой о короле Атусе И.Л.Галинская, и уж потом догадка была повторена Б.В.Соколовым без ссылки на источник. Но как попала легенда к Булгакову? Галинская предлагает следующую версию.
Напомнив, что булгаковеды (в момент написания книги Галинской это были И.Ф.Бэлза и Н.П.Утехин) приписывают Булгакову знакомство с огромным количеством книг по раннему христианству, и резонно заметив, что такое количество ученых трудов писатель, активно занимавшийся творческой литературной работой, проштудировать просто не мог, Галинская предлагает обратить внимание на «ряд трудов», «где специально реферировались и синтезировались все тексты и исследования о Пилате, появившиеся со времен раннего христианства». И в этой литературе особо отмечает книгу Г.А.Мюллера «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи», вышедшую в 1888 году в городе Штутгарте на немецком языке и на русский язык никогда – по крайней мере при жизни М.А.Булгакова – не переводившуюся.
Откуда, как не из этой книги, – рассуждает И.Л.Галинская, – мог почерпнуть Булгаков столько важной для романа информации: и слово «игемон» в обращении к Пилату; и то, что «официальным языком римских чиновников была в провинциях латынь», но там, где местные жители ее не знали, чиновники пользовались греческим и арамейским; и то, что резиденция Пилата находилась в Кесарии, на берегу Средиземного моря; и даже то, что имя Пилата с давних пор неразрывно связано с именем Иисуса. Г.А.Мюллер пересказывает и легенды о Пилате – в частности, обе, отразившиеся в романе «Мастер и Маргарита»: легенду о короле Атусе и другую, швейцарскую, о том, что каждый год в Страстную пятницу Пилат сидит на плоской безрадостной вершине среди скал, разговаривая с самим собою...
И – ударное доказательство: «...Книга Мюллера, – пишет Галинская, – должна была импонировать М.А. Булгакову не только емкостью содержания и привлекательностью разработки интересовавшего его мотива, но еще и тем, что насчитывала всего шестьдесят три страницы малого формата». [19]
Логично? Да, если бы Булгаков писал диссертацию о Пилате. Или, скажем, готовился бы к какой-нибудь публичной лекции и пришел бы на консультацию к ученому литературоведу. Но художник работает иначе, Булгаков читал книги по своему выбору, а не по выбору И.Л. Галинской, и с этим придется считаться.
Слово «игемон» он встретил в статье «Пилат» «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона; на каком языке мог идти допрос Иешуа Га-Ноцри, решал, размышляя над свидетельствами Фаррара, Ренана и Гретца; информацию о Кесарии Стратоновой выписал у Маккавейского; и даже одну из легенд о Пилате нашел в той же статье «Пилат» у Брокгауза и Ефрона: «Судьба П<илата> сделалась предметом разных легенд, из которых одна приводит в связь с его бедственной судьбой название одной из гор в Швейцарии (см. выше), где он будто бы и доселе ежегодно появляется в великую пятницу и умывает себе руки, тщетно стараясь очистить себя от соучастия в ужасном преступлении». (Помета см. выше отсылает к другой статье с тем же названием и описанием горы Пилат, верхняя половина которой «состоит из голых выветрившихся каменных громад, подымающихся кверху многими вершинами».)
И с немецким языком не все просто. Булгаков был знаком с этим языком – в достаточной мере, чтобы полистать книгу или разобрать смысл и мелодию какой-нибудь очень заинтересовавшей его строки, в крайнем случае нескольких строк. Но читать ученую брошюру на немецком языке? Нет, этого он не мог.
Так что же, Булгаков и не видел книжку Мюллера, а легенду о короле Атусе извлек из какого-нибудь другого источника, нам пока неизвестного? Может быть, может быть.
Но дело в том, что и соприкосновение с книжкой Мюллера, кажется, все-таки было, и тому есть единственное и небольшое свидетельство – та самая, приведенная выше запись Булгакова о Пилате, где за строкою о Пиле и Атусе неожиданно следует строка «Понт – Пятый!! прокуратор!»
«Древние» главы в романе «Мастер и Маргарита» невелики по объему; тем важнее была для писателя любая точечная подробность, любой эпитет в них. В последних числах мая 1938 года, приступая к диктовке романа на машинку, он пишет Елене Сергеевне, уехавшей с Сережей в Лебедянь: «Ночью – Пилат. Ах какой трудный, путаный материал!» И о следующем вечере: «Вечером Пилат. Мало плодотворно. <...> Есть один провал в материале. Хорошо, что не во второй главе. Надеюсь, успею заполнить его между перепиской».
Его терзают многие вопросы, и не в последнюю очередь этот: каким по счету прокуратором Иудеи был Понтий Пилат? В третьей редакции романа глава о Пилате начиналась так: «Шаркающей кавалерийской походкой в десять часов утра на балкон вышел шестой прокуратор Иудеи...» И заканчивалась третья редакция соответственно: «...и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат».
Это шестой вызывает у Булгакова сомнение. Почему? Не уверен в точности? Или его не устраивает шуршащий звук – шестой?
Четвертая редакция начата осенью 1937 года. Беспокоящее писателя слово отброшено: «...ранним утром 14-го числа весеннего месяца нисана в колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Но порядковое числительное почему-то необходимо. В первые месяцы 1938 года Булгаков производит целое расследование по этому поводу. Оно запечатлено в тетради «Роман. Материалы». Здесь выписки, подчеркивания и восклицательные знаки любимым «толстым красным карандашом».
Из испытанного Брокгауза и Ефрона: «Он был преемником Валерия Грата и 6-м! прокуратором Иудеи». (В скобках проставлены том, страница.)
Из Н.К.Маккавейского: «Пятый! прокуратор не составлял исключений в этом отношении. Для характеристики личности Пилата достаточно было бы сказать...»
Из 4-го тома «Истории евреев» Генриха Гретца: «Первым прокуратором, назначенным Августом в Иудею, был начальник конницы Копоний... Копоний был отозван, на его место был назначен Марк Амбивий... Анний Руф... Валерий Грат... Преемник Грата, Понтий Пилат...»
«Пятый!» – подсчитывает Булгаков.
И новая обескураживающая выписка: «...он сделался шестым?! прокуратором Иудеи...» – из книги Ф.В.Фаррара «Жизнь Иисуса Христа» [20].
Последнее слово Булгаков оставит за собой. «Понт – Пятый!! прокуратор!» – записывает он.
Теперь четвертую редакцию романа можно закончить словами: «...пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
И последняя редакция романа будет закончена так: «...пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
Шуршащий звук исчез. Понт – пент (pente – греческое «пять») – пятый!
Вот тут и стoит обратить внимание на то, что решающая запись о пятом прокуратора Иудеи появляется в тетради «Роман. Материалы» непосредственно после строк о Пиле и Атусе. И если легенда о короле-звездочете действительно заимствована у Мюллера, то не стал ли заголовок книги Мюллера – «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи» – подтверждением для Булгакова его собственной мысли?
Выписки из Гретца, Маккавейского и проч. сделаны на с. 33 тетради, а запись о короле Атусе – раньше, на с. 18; но здесь нет противоречия: тетрадь, запечатлевшая сбор информации и размышления над информацией, заполнялась не подряд; сначала могли быть сделаны записи на с. 33, потом – дополнены записи на с. 18.
И все-таки напомню, что явных следов пребывания книжки Мюллера в домашней библиотеке Булгакова нет. Среди выписок Булгакова нет ссылки на эту книгу. Е.С.Булгакова никогда ее не упоминала. Кто-нибудь из друзей-«пречистенцев» показал книжку и обратил внимание писателя на интересный абзац? Так соблазнительно было бы представить, что Булгаков листает книгу в гостях у Лямина... Но Лямин на каторге. У кого-то другого из «пречистенцев»?.. В дневниковых записях Е.С. в этот период нет упоминаний о встречах с «пречистенцами». Их ряды жестоко прорежены арестами и ссылками.
И только одно ясно: если книга действительно побывала в руках у Булгакова, то в течение очень короткого времени и не ранее первых месяцев 1938 года.
В противоположность Б.В.Соколову, другого знаменитого булгаковеда, В.В.Петелина, подробности биографии Понтия Пилата – как исторического, так и сочиненного Булгаковым – не интересуют вовсе. И – не в пример Галинской – не привлекают поиски источников на разных иностранных языках. В.В.Петелин – один из немногих булгаковедов, чье внимание занимает явная соотнесенность булгаковского Пилата с реальной личностью Сталина. Может быть, потому, что Петелин в конце 1960-х годов бывал в доме у Елены Сергеевны Булгаковой, а в доме этом мотив Пилат и Сталин даже не декларировался – он просто подразумевался, был в атмосфере дома.
Но как оригинально вскрывает В.В.Петелин эту тему!
Будучи пылким сталинистом, преклоняющимся перед личностью покойного вождя, булгаковед уверен, что такой замечательный, любимый им писатель, как Михаил Булгаков, не мог не быть сталинистом; более того, не мог не восхищаться всеми этими высокими – даже прекрасными, с точки зрения Петелина,– всплесками деспотии в истории российского государства от Ивана Грозного до Сталина. Булгаковед полагает даже, что свой предсмертный роман Булгаков для того и написал, чтобы напомнить, как тяжек удел самодержца, вынужденного вершить пытки и казни.
Бескорытно подменяя взгляды Михаила Булгакова своими, Петелин вдохновенно пишет о героизме Пилата, осуждающего на казнь человека, в невиновности которого уверен: «...Он должен служить закону, а закон повелевает уничтожать всех, кто подвергает сомнению величие власти кесаря». «..Ему приходится отказываться от уже готового, им самим принятого решения, которое он считает справедливым, и принимать иное, уже в угоду закону». «...Он полон сочувствия к обвиняемому», но «безудержный гнев охватывает его при мысли нарушить закон и отпустить Иешуа». «Пилат оказался бессильным перед законом... Человеческим страстям не место там, где в силу вступает закон. Перед законом все равны. Закон нужно блюсти, охранять». «Закон победил. Тут ничего не поделаешь, хотя он вел себя мужественно и храбро. (Пилат – мужественно и храбро?! – Л.Я.) Иначе он не мог поступить, ибо не мог нарушить закон, не мог нарушить обычай». [21]
Слово закон (курсив, разумеется, мой. – Л.Я.)в этой части сочинения В.В.Петелина звучит как заклинание и повторено не менее четырнадцати раз. Булгаковед так настойчиво говорит о законе,которому якобы верен Пилат, что невольно вспоминается, что в Евангелии о верности закону говорит совсем другой персонаж – Тот, на Которого весьма похож булгаковский Иешуа Га-Ноцри: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон... не нарушить пришел Я, но исполнить» (Матфей, 5, 17).
Правда, в Евангелии от Матфея Иисус говорит о законе, под которым понимает вероучение, Ветхий Завет, а у Петелина фигурирует римский «Закон об оскорблении величества», упомянутый в романе «Мастер и Маргарита» и родственный тем «законам», которые принимались и имели силу при Сталине.
В романе дело Иешуа Га-Ноцри состряпано – так, как это делали в сталинские времена. И Пилат это хорошо видит, поскольку знает, как это делается. У Булгакова Пилат понимает, что творит неправое дело; понимает и потому не может простить себе преступление. А по мнению Петелина, решение Пилата и право и законно. Прозвучавшее в романе обвинение Пилата в трусости булгаковед отвергает с ходу. «Из трусости? Слишком простенькое объяснение сложного творческого замысла художника». Так же, как и Б.В.Соколов, Петелин знает истины, неведомые автору романа: «Пилат – трагический герой, а трагический герой не может быть трусом и предателем». [22]
И снова, снова, снова... «Чтобы решиться на такой поступок (речь о милости смертью. – Л.Я.), Пилату нужно было обладать мужеством и благородством. <…> Он оказался в трагическом положении, когда должен утверждать приговор вопреки своим личным желаниям. Так поступил Петр Великий, подписывая смертный приговор собственному сыну. Так поступил Сталин, когда отказался обменять Паулюса на Тельмана. Интересы государства здесь выше личных желаний. На этом стоит и стоять будет государственность, законы и положения, утвержденные веками развития человеческого общества». [23]
Восхищение Пилатом как предшественником любимых исторических персонажей у В.В.Петелина не обмолвка. Оно повторено: «Но в этих сетованиях – истинный Пилат, страдающий от бремени власти. Возможно, в этих страданиях – и страдания Сталина, Ивана Грозного, Петра Первого, посылающих своих близких на казнь за преступления против государства. Тяжко быть властителем, честно соблюдающим Закон». [24]
И далее: «Понтий Пилат относится к тем лицам, которые выступают охранителями основных нравственных норм и порядка. Он олицетворяет государство, свой народ, справедливый и гуманный». [25]
Веселые ребята – булгаковеды, не правда ли? Чего только не вычитают они в беззащитном романе. «Свой народ», – говорит Петелин. Какой народ – римский? Или германский, если верить Б.В.Соколову? Армия, состоящая из конгломерата самых разных народов и племен, «справедливо и гуманно» оккупировавшая чужую страну и уставившая холмы Иудеи крестами с казнимыми… Или наш зарапортовавшийся исследователь забыл, что пишет об очень далекой для него, далекой и в пространстве и во времени Иудее, а за фигурой Пилата ему видится личность Сталина, творящего свои «справедливые и гуманные» казни?
Сочувствие Петелина к Пилату переходит в экстаз. В интерпретации Петелина фигура прокуратора приобретает былинные черты: «Силой воли и могучим вскриком (! – Л.Я.) подавляет он в себе сочувствие и сострадание к невольно попавшему под колесо истории человеку». [26] Невольно и под колесо истории? Но Иисус Евангелий, как и тот, что интерпретирован в романе Булгакова под именем Иешуа Га-Ноцри, – лицо, творящее историю. Это уж скорее о Пилате можно сказать: невольно попавший под колесо... Увы, в коллизии «Иешуа – Пилат» Петелин отнюдь не на стороне Иешуа, который «мало считается с авторитетом общественного мнения». [27]
Конечно же, петелинские трактовки к Михаилу Булгакову никакого отношения, не имеют. И взгляды Петелина не стоило бы пересказывать, если бы не то, что у сочинения его – переиздания и тиражи, и книга настойчиво рекомендуется школьникам, и послушные отличницы старательно вписывают весь этот вздор в свои школьные сочинения и студенческие рефераты...
В.В.Петелин упорно называет Пилата рабом закона. Но Пилат – раб не закона. Пилат – раб собственной власти. И может быть, здесь главная перекличка этого образа с фигурой Сталина, какой она виделась Михаилу Булгакову.
Жестокий прокуратор Иудеи
Сказать, что Сталин отразился в булгаковском Пилате, было бы слишком грубо. У Булгакова (используя его собственный термин) тоньше: его отношение к Сталину отразилось вего отношении к Понтию Пилату. Отношение к могуществу и жестокости. К неспособности вершить милосердие. К трусости перед необходимостью хотя бы однажды сотворить добро... И понимание в конечном счете беспомощности и зависимости силы и власти...
Только очень невнимательный читатель может не заметить, что Пилат в романе – сильный, властный и жестокий правитель. Пилат немногословен, и потому стоит прислушаться к каждому его слову:
«Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:
– Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно».
Как и Сталин, он жесток привычно, по праву своего положения. Человек... или несколько человек... или тысячи людей в случае надобности... смахиваются мановением руки, как фигурки с шахматной доски. Не оставляя при этом в душе игемона ни сочувствия или ощущения чужой боли, ни даже наслаждения чужим страданием.
Известно, что, в отличие от Ивана Грозного или Петра Первого, Сталин не принимал участия в истязаниях своих жертв. Он не присутствовал при казнях: это производилось не при нем. То же и Понтий Пилат. Прежде чем ударить Иешуа бичом, Крысобой выводит свою жертву с балкона. Объявляя о казни, Пилат не смотрит на осужденных. Он их не видит. Да ему и не нужно их видеть. Он и так все знает.
В своей привычной жестокости он даже эстетичен: он не терпит подбитых глаз перед собою. Эта линия идет от самых первых редакций романа. В рукописи 1934 года Пилат брезгливо говорит возникшему перед ним арестанту с изуродованным побоями лицом: «Лицо от побоев надо оберегать... если думаешь, что это тебя украшает...» И, отправляя его с Крысобоем – «на минуту», для «объяснения», как нужно обращаться к прокуратору, – добавляет: «Но я не терплю подбитых глаз перед собой...»
А в законченном романе и пояснений не требуется: «Преступник называет меня ”добрый человек”. Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить».
Не напоминает ли вам нечто очень знакомое это лаконичное «Но не калечить»? Оно возникает впервые в четвертой редакции романа, в 1937 году, но восходит к событию трехлетней давности.
В середине мая 1934 года был арестован Осип Мандельштам. Через две недели, утром, его жену Надежду вызвал следователь. Из уст следователя она и услышала эту формулу: «Изолировать, но сохранить», исходившую, как ей дали понять, «с самого верху». И одновременно – милостивое решение, тоже «с самого верху»: Мандельштам высылается – не на каторжные работы, не на строительство канала, как можно было ожидать, а всего лишь на поселение, в маленький город Чердынь на Каме, и жене, если она пожелает, разрешается сопровождать его.
Денег в доме не было ни гроша, собирали у родных и знакомых. «Анна Андреевна пошла к Булгаковым и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны, которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула свои карманы». [28] Елена Сергеевна «выворачивала свои карманы», а Булгаков, надо думать, слушал немногословную Ахматову, и это лаконичное, сохраняющее интонацию вождя: «Изолировать, но сохранить» навсегда входило в его память...
А если придавленная бедой Ахматова в тот день почему-то не повторила этих слов, то безусловно они зазвучали, поворачиваясь, как на ладони, несколько месяцев спустя. 17 ноября того же года Е.С. сделала запись: «Вечером приехала Ахматова. Ее привез Пильняк из Ленинграда на своей машине. Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке».
Пильняка в этот вечер у Булгаковых, судя по всему, не было. Рассказывала Ахматова... «Говорили о Пастернаке» – о телефонном разговоре Сталина с Пастернаком... «Рассказывала о горькой участи Мандельштама» – и, значит, обо всем, что связывало имя Сталина с Мандельштамом. И непременно звучала эта формула: «...но сохранить».
«Но не калечить»... Или вы полагаете, что Пилат поручает косноязычному Крысобою всего-навсего втолковать что-то арестанту словами?
Перекликается с жестоким одиночеством «вождя народов» и глухое одиночество прокуратора. На первых этапах работы, пытаясь пробиться к живому, личному в этом своем персонаже, писатель пробовал ввести жену Пилата. Собственно, она единожды упоминается в Евангелии: «Между тем, как сидел он <Пилат> на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Матфей, 27, 19).
Ф.В.Фаррар даже привел ее имя – Клавдия Прокула, сославшись на апокрифическое Евангелие от Никодима и упомянув, что Никодим назвал ее «прозелиткой» (то есть новообращенной). Надо думать, из книги Фаррара Булгаков и выписал это имя: «Клавдия Прокула – жена Пилата». Отдельной записью, вверху листа, в самой первой тетради романа. [29]
В следующей тетради (относящейся к этой же первой редакции романа) имя жены Пилата входит в текст. Здесь к Пилату во время допроса подходит «легионный адъютант»: «Супруга его превосходительства Клавдия Прокула велела передать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела три раза во сне лицо кудрявого арестанта – это самое, – проговорил адъютант на ухо Пилату, – и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда». На что Пилат дает отповедь «адъютанту», не стесняясь в словах: «Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле... что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен, – отпустят на свободу». И добавляет раздраженно: «Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика римского суда». [30]
Напомню, что во второй редакции романа «древних» глав нет (они автором пропущены, не написаны); в третьей редакции (1934–1936) жена Пилата небрежно упомянута в таком контексте: «Пахнет маслом от головы моего секретаря, – думал прокуратор, – я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника... Моя жена дура...»
И только осенью 1937 года, в четвертой редакции романа, в текст входит и прочно утверждается в нем мелодия одиночества «игемона». С этого момента никакой жены у Пилата нет. Только пес. И внимательный читатель, может быть, вспомнит, что у Сталина не было даже пса...
Эти аллюзии, эти переклички с современностью, так волнующие современников, всегда есть в великой литературе – у Данте, Шекспира, Свифта. Со временем смысл аллюзий стирается, читатели последующих поколений уже не слышат их. А великая литература остается, и еще долго продолжают звучать натянутые в ней струны, потому что в великой литературе непременно есть что-то, выходящее за рамки времени, в котором живет писатель.
Подобных Пилату правителей, решительных и жестоких, в истории не счесть – полновластных, как Сталин, или почти полновластных, как прокуратор Иудеи, над которым, где-то далеко, «в густейшей зелени капрейских садов», все-таки есть император Тиверий... Левий Матвей не смог убить Иешуа, чтобы спасти его от мучений, а Пилат смог! – с гордостью за своего любимого героя пишет Петелин. [31] Пилат смог! Пилат такие вещи умел – какой же деспот этого не умеет? Это по его должности ему полагалось.
И все же в романе в это странное весеннее утро... в утро, которое начинается с назойливого запаха розового масла... с головной боли, вызванной этим запахом... с пронзительного солнечного луча, пробравшегося в колоннаду... В это странное утро с прокуратором Иудеи происходит что-то, выламывающееся из всех правил. И такое заурядное дело, как необходимость утвердить вынесенный Синедрионом смертный приговор, почему-то переворачивает его судьбу и его душу.
Почему? Ведь прокуратор привык принимать такие простые решения: «...И вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: ”Повесить его”».
А тут... Секретарь обмирает, когда, нарушая принятый порядок почтения и страха, избитый бродяга в стареньком и разорванном хитоне произносит какие-то неожиданные, не полагающиеся «по протоколу» слова. О головной боли прокуратора... о том, что к вечеру начнется гроза... о том, что прокуратор «слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей». Арестант проницателен: прокуратор действительно потерял веру в людей. И: «Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку». И: «Твоя жизнь скудна, игемон...»
Секретарь в испуге перестает записывать и только вытягивает шею, как гусь, стараясь не пропустить ни слова... потом бледнеет и даже роняет свиток на пол... Он пытается представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного...
Но Пилат ведет себя не так, как всегда. Почему? Потому что странный арестант умеет снять головную боль? Да, такой врач дорогого стoит. Пилат хватается за эту, такую понятную, такую конкретную мысль... И все-таки дело не в этом.
Чего-то Пилат не дослушал или не договорил. Но прокуратор не может «прогуляться на Масличной горе»: свобода того, кто у власти, ограничена. Зато, кажется, может попытаться обмануть судьбу – вынести уклончивый приговор, увезти Иешуа в Кесарию – туда, где резиденция прокуратора, где они могли бы вести свои нескончаемые беседы. «Ты производишь впечатление умного человека», – неожиданно говорит Иешуа Га-Ноцри. Юный мудрец наблюдателен: Пилат действительно умен.
Они смотрят друг другу в глаза – два одиночества, с острым интересом потянувшиеся друг к другу...
И впервые в жизни Пилат, никогда никому не сочувствовавший, делает попытку спасти арестанта. Более того, он делает несколько попыток спасти арестанта... Может быть, он смягчился? О, нет. Пилат по-прежнему жесток: вспомните его угрозы Каифе («И, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, первосвященник»).
Но выполнить свое решение Пилат, оказывается, не может. Он почему-то совершает то, чего хочет ненавидимый им Каифа. Прокуратор, хозяин страны, не может уклониться от давления Синедриона и первосвященника Каифы... Или все-таки мог бы – ценою жизни... или всего лишь ценою карьеры?
Чем все-таки рискует Пилат – жизнью или карьерой?
Поначалу речь, кажется, идет о жизни: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?.. Или ты думаешь, что я готов занять твое место?»
А в конце, после казни, Пилат говорит все-таки о карьере: «Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?»
Булгаков не решил, о жизни или о карьере идет речь? Или это Понтий Пилат, для которого еще утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана жизнь и карьера были одно и то же, уже в ночь на пятнадцатое понимает суть вещей?
В романе, как и в жизни, не все выстраивается линейно...
И не случайно в момент трудного решения Пилат вспоминает о том, что был бесстрашен в бою. Сейчас, впервые в жизни, он проявит трусость и узнает, что для испытания мужества существуют совсем другие сферы.
Преступление становится трагедией Пилата...
Трагедия кричащей совести, суд беспощадной совести, суд изнутри, суд, от которого нельзя уйти, который нельзя обмануть, становится одной из глубинных тем романа. Это очень не бытоваятема.
Имела ли она отношение к Сталину? Не знаю. Никаких мук совести у вождя современники как-то не обнаружили. Но может быть, писателю виделась какая-то другая, посмертная расплата – с бесконечным шествием убитых и замученных, с бесконечно обращенными к мучителю ликами растерзанных по его приказанию близких и друзей... бесконечным – потому что уж за него-то заступиться будет некому... Ведь и Пилата и маленькую Фриду ждут терзания посмертные...
Да, в романе «Мастер и Маргарита» эта казнь изнутри, этот ад совести проходит еще раз, как бы отсвечиваясь, в трагедии Фриды, удушившей свое дитя. Ад – без костров, ад – памяти, тем более страшный, что ему нет конца. (Мотив бесконечности страдания Булгаков к этому времени уже опробовал в пьесе «Кабала святош», написанной в 1929 году. Там, запугивая посмертными муками Мадлену Бежар, архиепископ говорит ей: «И так всегда. Значение ”всегда” понимаешь?» – «Боюсь понять», – отвечает Мадлена.)
Важно, что философия Булгакова – или холодная справедливость Воланда? – не разрешает сбрасывать ответственность за преступление на других. («Королева, – вдруг заскрипел снизу кот, – разрешите мне спросить вас: при чем же здесь хозяин? Ведь он не душил младенца в лесу!») Приказ о казни Иешуа произносит не Каифа, а Понтий Пилат. Пилату и отвечать за свое деяние. Оправдания не будет.
Оправдания не будет, но существует нечто, чуждое Воланду и свойственное человеку, – милосердие. («И милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди», – отмечает Воланд, рассматривая москвичей.) И Маргарита, с ее женственностью, ее непреодолимым человеческим милосердием, вступается дважды – сначала за Фриду, потом за Пилата.
Есть, однако, нюанс: преступление Фриды и сама Фрида Воланду неинтересны. Он отворачивается, когда Маргарита прощает Фриду, и мгновенно убирает прощенную из глаз: «Послышался вопль Фриды, она упала на пол ничком и простерлась крестом перед Маргаритой. Воланд махнул рукой, и Фрида пропала из глаз».
Его раздражает милосердие, просочившееся в щели его спальни? Или, может быть, знак креста распростершейся Фриды? (Приближенным Воланда явно неприятен этот знак. Вспомните: «Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: – Отрежу руку!» Хотя знак креста в романе странным образом и последовательно не ассоциируется с фактом распятия.)
А преступление Пилата притягивает внимание Воланда. Пилат Воланду остро интересен – во всем объеме события, которое произошло почти две тысячи лет назад, и во всем, что продолжает это событие. Между Воландом и Пилатом натянуты какие-то важные нити.
Как известно, темы и мотивы Булгакова переходят из произведения в произведение. Тема преступления и суда собственной совести, прежде чем войти в роман, опробована в «Беге». Фигура белого генерала Хлудова предшествует Понтию Пилату в «Мастере и Маргарите». Тем выразительнее очень существенное отличие.
Казненный вестовой Крапилин в «Беге» – последнее, переполнившее чашу, но отнюдь не единственное преступление Хлудова. «Как ты отделился один от длинной цепи лун и фонарей? Как ты ушел от вечного покоя? – обращается Хлудов к тени погибшего вестового. – Ведь ты был не один. О нет, вас много было!»
В жизни Пилата, надо думать, казней было много больше, и вряд ли все они были оправданны. Но Пилат о них не помнит. Его душу навсегда прожигает только это – последнее и для него единственное преступление. Почему? Кого все-таки предал Понтий Пилат – еще одного невиновного или единственного Одного?
Чтобы мы услышали в романе «Мастер и Маргарита» торжественную мелодию его «древних» глав, она должна была быть оттенена буффонадой глав «московских». И в гениальность мастера трудно было бы поверить, если бы писатель не показал нам его роман. Чтобы понять Понтия Пилата, нужно постичь, кого он предал.
Вы закрываете роман и продолжаете размышлять о судьбах его героев. И опять тревожный вопрос. Почему же все-таки мастер так сочувствует Пилату – человеку, осудившему невинного на тяжкую казнь? Более того, твердо знающему, что он осуждает невинного... Почему Маргарита кричит о Пилате: «Отпустите его!» Только потому, что наказание чрезмерно по отношению к преступлению? Но какое наказание может быть чрезмерным по отношению к такому преступлению?
И начинаете догадываться, что роман глубже, чем это воспринимается при первом чтении. Что аллюзии с современностью возникают в нем не более чем по касательной. Что Понтий Пилат уникален, как уникален Тот, Кого он послал на смерть. И роман, плотно коснувшись современности, уже взмывает над нею, решая какие-то другие повороты вечного сюжета и высокие вопросы бытия.
[1] Михаил Булгаков по обыкновению проверил по «Энциклопедическому словарю» Брокгауза и Ефрона: «Идиставизо – известная победою Германика над Арминием долина при р<еке> Везере. <...> Название И<диставизо> чаще всего толкуется по Иакову Гримму как ”Долина дев”». Но грузить эту информацию в роман писатель, как видите, не стал.Вернуться
[2] Соколов Борис. Булгаковская энциклопедия. М.: Локид-МИФ, 1996. С. 382. Вернуться
[3] См.: Яновская Лидия. Творческий путь Михаила Булгакова. М.: Советский писатель, 1983. С. 293–297; Яновская Лидия. Записки о Михаиле Булгакове. 3-е изд. М.: Текст, 2007. С. 272–275.Вернуться
[4] Здесь неточность. Император Тиберий известен, в частности, тем, что не спешил отзывать своих проворовавшихся наместников. У него теория была: чем чаще меняются правители – тем больше они воруют. (См.: Иосиф Флавий. Иудейские древности. XVIII. 6, 5.) Пилат же действительно был в конце концов отозван, но не за лихоимство, а в связи с очередной жестокой расправой – на этот раз не над иудеями, а над родственным им народом, самаритянами, на священной для самаритян горе Гризим. (См.: Там же. XVIII. 4, 1–2.) Вернуться
[5] Соколов Борис. Булгаковская энциклопедия. С. 387.Вернуться
[6] Там же. С. 384. Вернуться
[7] Филон Александрийский. О посольстве к Гаю. Глава 38. Вернуться
[8] Фаррар Ф.В. Жизнь Иисуса Христа. М.: Типография Современных Известий, 1876. С. 411–412. Вернуться
[9] Маккавейский Н.К. Археология истории страданий Господа Иисуса Христа // Труды Киевской духовной академии. 1891. № 2. С. 212. Отмечу, что в другом переводе книги Фаррара (СПб, 1893) щиты тоже названы позолоченными, а жалобу Тиверию пишут «вожди народа». Обращаться к подлиннику Фаррара нет смысла, поскольку Булгаков читал Фаррара, как и Ренана, только в русских переводах. Вернуться
[10] Ренан Э. Жизнь Иисуса. СПб.: Типография товарищества «Народная польза», 1906. С. 281–282. Вернуться
[11] Фаррар Ф.В. Жизнь Иисуса Христа. С. 411. Вернуться
[12] Рассказывает В.Я.Виленкин: «– Скажите, какой человеческий порок, по-вашему, самый главный? – спросил он меня однажды совершенно неожиданно. Я стал в тупик и сказал, что не знаю, не думал об этом. – А я знаю. Трусость – вот главный порок, потому что от него идут все остальные». (Виленкин В.Я. Воспоминания с комментариями. М.: Искусство, 1991. С. 374.) Вернуться
[13] Черновые тетради романа «Мастер и Маргарита» (Отдел рукописей РГБ. Ф. 562. К. 6–7) здесь и далее цитируются по выпискам, сделанным с оригиналов в 1960-е – 1980-е годы. В дальнейшем названные тетради почти полностью и неоднократно издавались (см.: Булгаков Михаил. Великий канцлер. М.: Новости, 1992; Неизвестный Булгаков. / Сост. и коммент. В.И.Лосева. М.: Книжная палата, 1992, и др.). Но цитировать тексты по указанным изданиям затруднительно ввиду обилия в них опечаток, произвольных прочтений и неточных датировок, а разбор разночтений перегрузил бы предлагаемую статью. Вернуться
[14] Соколов Борис. Булгаковская энциклопедия. С. 384.Вернуться
[15] См.: Яновская Лидия. Творческий путь Михаила Булгакова. С. 269.Вернуться
[16] Соколов Борис. Булгаковская энциклопедия. С. 383. Вернуться
[17] Отдел рукописей РГБ. Ф. 562. К. 8. Ед. хр. 1. С. 18 и 19. (Жирный шрифт в цитатах здесь и далее помечает булгаковские подчеркивания красным карандашом.)Вернуться
[18] Подробное освещение каждой из шести редакций романа см. в кн.: Яновская Лидия. Треугольник Воланда. К истории романа «Мастер и Маргарита». Киев: Лыбидь, 1992. С. 7–57,8 а также: http://tpuh.narod.ru/yanovsk9.htm и далее. Вернуться
[19] Галинская И.Л. Загадки известных книг. М.: Наука, 1986. С.69–75.Вернуться
[20] Отдел рукописей РГБ. Ф. 562. К. 8. Ед. хр. 1. С. 33. Вернуться
[21] Петелин Виктор. Жизнь Булгакова. М.: Центрполиграф, 2000. С. 585–588.Вернуться
[22] Там же. С. 586 и 593. Вернуться
[23] Там же. С. 588. Вернуться
[24] Там же. С. 590–591.Вернуться
[25] Там же. С. 594. Вернуться
[26] Там же. С. 586. Вернуться
[27] Там же. С 594. Вернуться
[28] Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Книга, 1989. С. 35.Вернуться
[29] Отдел рукописей РГБ. Ф. 562. К. 6. Ед.хр. 1, Л. 32. Вернуться
[30] Не располагая собственной копией этих строк, цитирую по книге: Михаил Булгаков. Великий канцлер. Князь тьмы. / Подготовка текста В.Лосева. М.: Гудьял-Пресс, 2000. С. 41.Вернуться
[31] См.: Петелин Виктор. Жизнь Булгакова. С. 588.Вернуться