Лидия Яновская


Размышления у книжной полки

Как будто протираешь стекло...

Мемуаристы иногда сочиняют восхитительные вещи. Например, Сергей Ермолинский о Булгакове: «Однажды, наклонившись к моему уху, он сказал: – Сергей, надо взрывать прозу».[1]

Переиздавая свои мемуары, Ермолинский эту фразу опустил – вероятно, ввиду ее недостоверности. А как хотелось бы, чтобы Булгаков и в самом деле сказал что-нибудь в таком роде.  

Проза «Мастера и Маргариты», проза о сиюминутном – и вечном, о низменном – и высоком, о сиюминутном – на фоне вечного и высоком – на плотном фоне низменного, – это безусловно другая проза по отношению к классическому реализму Х1Х и начала ХХ века. Роман написан иначе.

Классический реализм взломан здесь уже самой структурой романа – этими параметрами и размещением персонажей в пространствах действия. Три крупные фигуры в центре - Пилат, Иешуа, Воланд. Причем Пилат и Иешуа – фигуры не просто исторические, но неизмеримо бoльшие, чем исторические, а Воланд – совершенно внеисторическая фигура.

Рядом с ними, загадочным образом становясь соизмеримыми им, вырастают мастер и Маргарита. Это персонажи как бы из реалистического романа. Но обрисованные – особенно мастер – не принятыми в реализме приемами, пожалуй, условно, даже схематично, они необыкновенно впечатляющи и значительны. Не случайно первые критики и исследователи называли героя романа – Мастером, с большой буквы. Потребовалось время, нужно было привыкнуть, чтобы научиться именовать его просто мастером, как это делает автор.

Другие персонажи романа – все эти Берлиозы, Лиходеевы, Варенухи, Латунские – соприкасающиеся или хотя бы косвенно пересекающиеся с мастером, Маргаритой или Воландом, выглядят мизерно ничтожными, почти бесплотными. Театр теней? Театр кукол? Наверно, так представляются они Воланду. И только отсвет страдания, касающийся то одного, то другого из них, настойчиво напоминает, что они – люди.

Новое по форме произведение искусства иногда открывает новое направление в искусстве, новую школу. С «Мастером и Маргаритой» этого, кажется, не произойдет: подражатели романа есть и будут, продолжатели – вряд ли. По-видимому, роман относится к тому ряду сильных и одиноких явлений литературы, к которому принадлежат «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Путешествия Гулливера», «Дон Кихот».   

И тем не менее многими нитями роман прочно связан с литературой прошлого.  

Известно, что большие писатели читают. Это профессионально. Читают классику, у которой учатся и с которой спорят. Читают современников, то принимая их, то отвергая и отталкиваясь от них и тем самым настойчиво проясняя и утверждая свою собственную индивидуальность. Читают специальную литературу, решая какие-то рабочие вопросы. Заглядывают в словари...

В жизни Михаила Булгакова библиотека занимала существенное место. Он писал матери в ноябре 1921 года: «...В каких условиях мне приходится осуществлять свою idee-fixe. А заключается она в том, чтоб в 3 года восстановить норму – квартиру, одежду, пищу и книги. Удастся ли – увидим».  

Брату в феврале 1930-го: «15 марта наступит первый платеж фининспекции <…>. Полагаю, что если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей миленькой и сырой вдребезги <…> не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, черт с ними. Боюсь за книги! Библиотека у меня плохая, но все же без книг мне гроб! Когда я работаю, я работаю очень серьезно – надо много читать».

Иногда он посещал публичную библиотеку. В Москве, в «Ленинку», случалось, брал с собой взволнованную таким доверием Елену Сергеевну, как когда-то в Киеве брал с собою в публичную библиотеку Татьяну. Обе это запомнили.

А Наталия Шапошникова, внучка Б.В.Шапошникова, рассказывает со слов своей бабушки Наталии Казимировны, что Булгаков посещал богатую библиотеку Академии художественных наук (ГАХН) на Пречистенке: там с 1923 года до закрытия Академии в 1930-м был читальный зал.[2]

И все-таки предпочитал работать дома. В 1920-е и в 1930-е годы в Москве процветала букинистика: распродавались – сбрасывались – старые, любовно собранные, богатые ценнейшими изданиями библиотеки. Булгаков в книжных магазинах бывал, букинисты знали его.

Внимательно составленная писательская библиотека Булгакова ушла в небытие. Как это произошло, я писала подробно[3] и повторяться не буду. От библиотеки осталось несколько фотографий – всё так называемые общие планы: стеллажи в квартире на Пироговской; коридор со стеллажами от пола до потолка в Нащокинском; застекленные полки у письменного стола в кабинете там же, в Нащокинском; фотография бюро – и в нем тоже какие-то книги. Остались немногие уцелевшие книги в отделе рукописей «Ленинки» (РГБ). Да еще упоминания в сочинениях Михаила Булгакова. И реминисценции – бесконечные отражения в его прозе и драматургии...

Можно ли хотя бы в какой-то степени эту библиотеку восстановить? В какой-то степени – да, конечно.

...В невнятном тумане трудноразличимых корешков на почти воображаемых полках исследователь постепенно – поштучно – проясняет один за другим. Как будто протираешь, делая прозрачным, стекло: догадка... проверка... исследование...

Вот проступает одна книга – она упоминается в письме, цитируется в романе, отголоском проходит в пьесе... Вот другая – где-то здесь безусловно ее место... Третья... Уже прояснились и автор и название. А год издания? Если установить год издания, книгу почти что можно взять в руки...

Хорошо бы ту самую... Ту, которая под рукою хозяина привычно распахивалась всегда на одном и том же развороте... Ту, в которой остались следы заломленных страниц... Или книжку с неразрезанными листами – чтобы увидеть: вот эти страницы писатель, оказывается, никогда не раскрывал... А еще бывает чудо – карандашный штрих... Впрочем – осторожно! – это может быть чужая помета, случайная запись другого лица, даже намеренная фальсификация.

А если не так уж повезло, то, на худой конец, можно и другой экземпляр, без следов его карандаша... даже другое издание... ничего не поделаешь...

...Когда-то я обратила внимание на запись Михаила Булгакова в его последней – предсмертной – записной книжке: «Гелуан, или Хeлуан. Ветер – ”хамсин” (арабск.), пятьдесят, дует в Хелуане 50 дней».[4]

И только в Израиле поняла, как недостает этого очень важного слова – хамсин – в описании тягостно жаркого дня весеннего месяца нисана в романе «Мастер и Маргарита». Хамсин,  от которого у Пилата разыгрывается его гемикрания, а распятый, терзаемый яростными лучами солнца и иссушаемый горячим ветром пустыни, быстро теряет сознание.

Но откуда сделал выписку Булгаков? Энциклопедические словари, бывшие у него под рукою, я просмотрела, там информации не оказалось. Из какой-нибудь книги путешествия? Из описания Египта? Гелуан, или Хелуан, – курорт вблизи Каира; это я в энциклопедических справочниках нашла.

А потом, уже после выхода «Записок», снова просматривала перечень книг, полученных когда-то отделом рукописей РГБ от Е.С.Булгаковой. И снова в этом перечне мое внимание привлекла книга под номером 53: Фонвизин С. Семь месяцев в Египте и Палестине. Очерки и впечатления. СПб, 1910, 194 с. В описи указывалось (и это место из описи я, конечно, переписала), что в книжке Фонвизина есть пометы Булгакова – на с. 132 и с. 134.

Может быть, здесь Булгаков нашел хамсин? Отдел рукописей для меня давно закрыт. Да и уцелела ли у них книга, неизвестно. Вот случай, когда остается одно – попробовать найти аналогичный экземпляр.

Аналогичный экземпляр обнаруживается в Национальной библиотеке в Иерусалиме. Самые описания С.Фонвизина оказываются малоинтересными, может быть потому, что Святую землю (в начале ХХ века) путешественник нашел в запустении. «Даже знаменитая иерихонская роза и та исчезла», – пишет он. Но строки, привлекшие внимание Михаила Булгакова, загорелись сразу:

«Мы переехали в Гелуан, – вернее, Хелуан... Это – небольшой городок в двадцати верстах от Каира...» (с. 62).

«...Ветер называется ”хамсин”. По-арабски ”хамсин” значит пятьдесят. И, действительно, он дует ровно пятьдесят дней, начиная со средины марта. ...Каждый раз продолжается три дня, причем постепенно усиливается. ...Он поднимает в воздухе тончайшую пыль, проникающую во все поры тела... Голова становится тяжелой, иногда кружится...» (с. 88).

А вот и с. 132 с невидимой пометой Михаила Булгакова. Где бы могла быть эта помета? Вероятно, здесь: «...Огромное здание, с чудными садами и террасами... С открытых террас – огромный кругозор...»

В романе «Мастер и Маргарита» уже описан дворец Ирода Великого, в котором писатель поместил Пилата. Но картины террас с пышной растительностью и кругозор, открывающийся с этих террас, продолжают занимать его воображение. Хотя книга перед его глазами говорит всего лишь о каком-то санатории в Египте...

На помеченной с. 134 снова хамсин: «На днях мы уезжаем. Пора. Со дня на день можно ожидать наступления периода хамсина».   

Вот так работает аналогичный экземпляр. Остается добавить, что книжку Фонвизина Булгаков, вероятно, приобрел в последние месяцы 1939 года, поэтому в записную книжку хамсин попал, а в роман – не успел...

Иногда книги на этих виртуальных полках проясняются группами – многотомники, собрания сочинений... Бесполезно напоминать, как печально, что не сохранились принадлежавшие Булгакову издания художественной классики. Впрочем, кое-что известно. Конечно, здесь широко и полно был представлен Пушкин. Безусловно – Гоголь. «Обожаемый Гоголь», – отметила Л.Е.Белозерская-Булгакова. А П.С.Попов записал со слов Булгакова: «Девяти лет читал ”Мертвые души”. Расценивал их как авантюрный роман».[5]

Василий Андреевич Жуковский. Булгаков очень хорошо знал творчество поэта, которого вывел трогательно живым в пьесе «Александр Пушкин». Благодарный след чтения Жуковского сохранил эпиграфом к «Бегу»: «Бессмертье – тихий, светлый брег; Наш путь – к нему стремленье. Покойся, кто свой кончил бег!..» (из стихотворения «Певец во стане русских воинов»).  Н.А. Ушакова-Лямина говорила мне: у Булгакова на полке стоял многотомный Жуковский.

Лермонтов! Почти не упоминаемый Булгаковым Лермонтов, стихи которого так настойчиво просвечивают сквозь плоть романа «Мастер и Маргарита»...

Н.А.Некрасов... Известно, что Булгаков не любил стихов. Писал П.С.Попову: «С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин – не стихи!)». Но, должно быть, и Некрасов был для него «не стихи». Одно из первых написанных им в Москве, в начале 20-х годов, произведений – фельетон «Муза мести» – посвящено Некрасову.   

В своих мемуарах Л.Е.Белозерская называет Алексея Константиновича Толстого. Полностью называет, с именем-отчеством, чтобы не путали. Стало быть, собрание сочинений А.К.Толстого: стихи, драматургия, проза.

Блистательный саркастический юмор «Истории государства Российского»... Знаменитая драматическая трилогия, связанная с эпохой Грозного (пьеса «Царь Федор Иоаннович» стала почти что визитной карточкой МХАТа)... В комедии Булгакова «Иван Васильевич» Милославский декламирует: «Без отдыха пирует с дружиной удалой Иван Васильевич Грозный под матушкой-Москвой» – это из баллады «Князь Михайло Репнин». А в «Мастере и Маргарите» есть маленькая подробность, восходящая к романтической повести А.К.Толстого «Упырь».

Помните, как в полночь появляется в кабинете финдиректора Варьете изменившийся Варенуха, доводя Римского почти до смертного ужаса? Меловая нездоровая бледность обычно полнокровного администратора, глухой голос, громадный синяк с правой стороны лица у самого носа, а главное – эта «появившаяся у администратора отвратительная манера присасывать и причмокивать», как будто его беспокоил больной зуб.    

В повести А.К.Толстого этот причмокивающий звук – словно бы сосут апельсин или недостает зубов – издают упыри, они же вампиры, встречаясь друг с другом. «Это их условный знак, и так они друг друга узнают и приветствуют», – замечает автор. Не знаю, фольклорная это подробность или ее сочинил А.К.Толстой, но причмокивание и присасывание ставшего вампиром Варенухи Булгаков явно позаимствовал отсюда...     

Кратко касаясь библиотеки Булгакова, Белозерская-Булгакова перечисляет: Достоевский, Салтыков-Щедрин, Лесков, Гончаров, Чехов...[6]

Сухово-Кобылин! – напоминает С.А.Ермолинский.[7] «Сухово-кобылинская школа!» – отпустит Булгаков самый высокий комплимент сочинениям Николая Эрдмана...  

Непременно поставьте сюда же собрание сочинений Л.Н.Толстого. Пройдитесь пальцами по воображаемым корешкам – и неожиданно высветится фамилия Турбины в повести Толстого «Два гусара». И фамилия Жилин в рассказе «Кавказский пленник». И Яшвин в «Анне Карениной». (Помнится, фамилия Яшвин в рассказе Булгакова «Я убил» очень смущала булгаковедов, всё пытавшихся найти ее источник и хватавшихся за фамилию никак не причастного к этому актера Яншина.)

Или суп-прентаньер:«А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер» («Мастер и Маргарита»).

Булгаковеды уверены, что Булгаков был большим знатоком кулинарных книг и даже коллекционировал их. Может быть, и коллекционировал, чего не знаем, того не знаем. Но как не заметить суп-прентаньер в «Анне Карениной»:

«Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало – три десятка, суп с кореньями...», – заказывает Облонский. «Прентаньер», – подхватывает официант. «Но Степан Аркадьич, видно, не хотел ему доставлять удовольствие называть по-французски кушанья. – С кореньями, знаешь?» Официант же преданно повторяет «весь заказ по карте»: «Суп прентаньер...» («Анна Каренина», часть I, Х.)  

И огромный поток отражений романа «Война и мир» – главным образом, в «Белой гвардии».[8] В известном письме «Правительству СССР» Булгаков, говоря о «Белой гвардии» и «Днях Турбиных», отметил «изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях ”Войны и Мира”».  

Тургенева теперь читают редко. В булгаковские же времена он был очень популярен. И не только своими социальными романами – не в меньшей степени и поэтическими, фантастическими повестями. В том числе рассказом «Призраки» – о ночных полетах героя с каким-то фантастическим существом, причем главное было не в загадочном существе, суть которого так и не раскрыл герой рассказа, а в самых полетах.  

Тургенев подолгу жил за границей, и его герой, легко преодолевая пространства, летит над знакомыми Тургеневу местами, в частности над Парижем, изображенным точно, узнаваемо и иронично. А Булгакова так никогда и не выпустили в свободный мир, для него полеты остались мечтанием. Во второй редакции его романа это мечтание развертывается подробно, мастер говорит Воланду: «Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь заключенный», и Воланд разрешает ему спуститься на несколько минут в залитый огнями ночной европейский город – может быть, Париж.   

В последней редакции романа это мечтание будет жестко свернуто; к концу работы над романом все перегорит и для писателя, и для его героя, и мастер будет без сожаления и навсегда прощаться с земною жизнью, а его полет станет метафорой смерти... 

Другой ряд книг. Л.Е.Белозерская-Булгакова перечисляет: Мольер, Анатоль Франс, Золя, Стендаль... Уже известно: Мольер на русском языке и на французском...

Диккенс! С каким увлечением помогал Булгаков Наталии Венкстерн инсценировать «Пиквикский клуб» для МХАТа. («Наташа приносила готовые куски, в которых она добросовестно старалась сохранить длинные диккенсовские периоды, – пишет Л.Е.Белозерская-Булгакова, – а М.А. молниеносно переделывал их в короткие сценические диалоги. Было очень интересно наблюдать за этим колдовским превращением. Но Наталия Венкстерн, женщина умная и способная, очень скоро уловила, чего добивался Булгаков».[9]) И потом Булгаков играл в этом спектакле роль судьи, в каковой роли запечатлен на известнейшей фотографии.  

В Дневнике Е.С.Булгаковой (7 июня 1937 года): «...Куза, с вопросом, не возьмется ли М.А. делать инсценировку ”Нана” или ”Милого друга” или что-нибудь из Бальзака» (В.В.Кузa – режиссер Театра имени Вахтангова). Горестное размышление: «Разве что из-за денег, чтобы иметь возможность уехать куда-нибудь отдохнуть летом».

И продолжение через несколько дней: «Перечитала по просьбе М.А. ”Нана” и ”Bel’ami”. А М.А. перечитывает ”Евгению Гранде”... Не подходит это!»

Е.С. привычно называет роман Мопассана по-французски, она, вероятно, и читала его в юные годы по-французски, а Булгаков сразу же выбирает из Бальзака то, что хотя бы в какой-то степени могло бы подойти. Намеков на то, что книги пришлось разыскивать или спрашивать у знакомых, нет. Давно и буднично знакомые книги, вероятно, просто снимают с полки...

Здесь был с детства любимый Марк Твен. (В рассказе Булгакова «Самогонное озеро»:  «...Из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ее сына Шурки. Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка Твена».)  

И – неистребимой памятью детства же – Фенимор Купер, представленный по крайней мере двумя романами.

В уцелевшем фрагменте дневника Булгакова за 1923 год («26-го октября. Пятница. Вечер»): «Сейчас я просмотрел ”Последнего из могикан”, которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере!»

В повести «Морфий»: «По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера)...»

В «Записках юного врача» (рассказ «Пропавший глаз»): «Порою нас заносило вовсе снегом... и долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел газет, так жадно, как в детстве жаждал куперовского ”Следопыта”».

В Дневнике Е.С.Булгаковой (7 сентября 1934 года): «Мысль – делать картину из ”Следопыта”. М.А. очень любит эту вещь». (Речь о неосуществившемся кинематографическом замысле Михаила Булгакова.)

На этих полках были книги о Пушкине. Книги о Гоголе. О Сухово-Кобылине. 7 апреля 1935 года Е.С. записывает в дневнике: купили «материалы Достоевского». Эту дневниковую запись раскрывает подробнее А.П.Кончаковский: «Достоевский Ф.М. Статьи и материалы. Под ред. А.С.Долинина. – Л., ”Мысль”, 1935.»[10] Речь идет о только что вышедшей книге...    

Здесь были энциклопедии и словари... Неизвестно, когда Булгаков приобрел многотомный «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, но на фотографии его кабинета, сделанной Наталией Ушаковой в 1929 году, словарь отлично виден. К этому действительно очень добротному изданию Булгаков относился с большим доверием. 

Не менее, чем многотомники, на эти полки интересно ставить книги поштучно – неторопливо, одну за другой.

«Одной из первых московских покупок была книга Данте с иллюстрациями Доре», – пишет со слов Т.Н.Булгаковой-Кисельгоф, первой жены писателя, А.П.Кончаковский[11], и думаю, здесь нет ошибки. Голодной московской зимой 1921–1922 года у Булгакова и Татьяны не хватало денег на хлеб и на картошку, проблемой была починка прохудившихся башмаков. Но как дешевы были прекрасные книги, распродававшиеся теми, у кого тоже не было денег на хлеб и на картошку... Стало быть, какой-то грошовый гонорар за газетный очерк так и не был донесен Булгаковым до хлебной лавки, зато дома появился роскошный Данте с иллюстрациями Доре...

В годы работы над «Белой гвардией», в 1923–1924 годах, в библиотеке Булгакова очевиден Иван Бунин: рассказ «Господин из Сан-Франциско» отразился в романе «Белая гвардия» – отразился главным образом в ритмах узловых описаний. Впрочем, он и назван в романе: «Перед Еленою остывающая чашка и ”Господин из Сан-Франциско”. Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:

...мрак, океан, вьюгу».

«...Мрак, океан, вьюгу»... Заключительные слова рассказа Бунина Булгаков включает в свой роман как грозную и тревожную музыку...

Автор «Белой гвардии» исторически точен (по крайней мере, стремится быть исторически точным), и если герои романа читают «Господина из Сан-Франциско», значит, писатель уверен, что книга была – могла быть – у них под рукою в Киеве в 1918 году. И это действительно так. Речь идет об издании: Иван Бунин, «Господин из Сан-Франциско», Москва, 1916.

«Господин из Сан-Франциско» под рукою Булгакова и позже. Вот он почти цитируется в очерке «Путешествие по Крыму» (1925): «– Невозможно, – повторял я, и голова моя моталась, как у зарезанного». Это же явная отсылка к строке из рассказа: «Он мотал головой, хрипел, как зарезанный».

Тайные соприкосновения с этим рассказом улавливаются и в романе «Мастер и Маргарита». Остров Капри, на котором происходит действие рассказа, – та самая «Капрея» Булгакова, что была связана с именем римского императора Тиверия... Инфернальные фигуры дирижеров на дьявольском празднике жизни – директора гостиницы в рассказе и Арчибальда Арчибальдовича в «Мастере и Маргарите»... И неожиданное присутствие в рассказе Дьявола, следящего со скал Гибралтара за уходящим в ночь кораблем...

В романе «Мастер и Маргарита» есть даже словесная цитата из Бунина. «...Тот, кто еще недавно полагал, – говорит Воланд, – что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревяном ящике...» Разумеется, гроб и есть не что иное, как деревянный ящик. Но в рассказе Бунина внезапно скончавшегося «господина из Сан-Франциско» укладывают именно в деревянный ящик – в ящик из-под английской содовой...

Уверенно поставьте на нашу полку книгу Н.М. Карамзина «Письма русского путешественника» – она безусловно была в поле зрения Михаила Булгакова, когда он работал над романом «Мастер и Маргарита».

Ибо еще прежде, чем «беспокойного старика» Иммануила Канта навестил Воланд, его посетил двадцатидвухлетний Николай Михайлович Карамзин, и в «Письмах русского путешественника» это посещение отразилось:

«Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика… Я не имел к нему писем, но смелость города берет, – и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: ”Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту”. Он тотчас попросил меня сесть...»

Карамзин кратко излагает то, «что мог удержать в памяти из его рассуждений»; в «рассуждениях» этих речь шла о «нравственном законе» и о существовании Бога. «Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., – рассказывал Карамзину Кант, – предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».

«Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал... – рассказывает далее Карамзин, – и сию записку буду хранить как священный памятник. Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались».

И еще замечает: «Коснулись до его неприятелей. ”Вы их узнаете, – сказал он, – и увидите, что они все добрые люди”». (Подчеркнуто мною. – Л.Я.) Не отсюда ли попало в роман «Мастер и Маргарита» это странное выражение: все люди добрые – вызвавшее впоследствии столько негодования у строгих блюстителей православной нравственности?  

Запись Карамзина датирована так: 19 июня 1789 года. Кенигсберг.

Но точно ли Булгаков читал Карамзина? – спросит придирчивый читатель. Еще бы! Это булгаковеды думают, что Булгаков в гимназии учился плохо. Булгаков очень хорошо учился в гимназии, и учитель словесности, тихий и старенький Яков Николаевич Шульгин, неизменно ставил ему пятерки. А в шестом классе («шестом-втором», то есть в том самом, в котором в это время учился Булгаков) в третьей четверти 1906/07 учебного года гимназистам была предложена для домашнего сочинения такая тема (в числе нескольких тем о творчестве Карамзина): «”Письма русского путешественника” как ”зеркало души” Карамзина».[12]

Помечу, впрочем, небольшую неувязку в романе, касающуюся совместного завтрака Воланда и Канта. То, что молодой «русский путешественник» скромно является к «славному Канту» после обеда, естественно, и естественно далее предположить, что с великим Воландом любезный Кант уважительно разделяет завтрак. Промашка в том, однако, что не только Карамзин, но и Воланд не завтракал с Кантом: Булгаков не знал, что знаменитый философ вообще не имел такой привычки – завтракать. Выпивал свои две чашки пустого чаю по утрам, потом работал, а уж потом с удовольствием обедал – в обществе любимых собеседников...

Безусловно, на книжной полке Михаила Булгакова были сочинения Вашингтона Ирвинга – новеллы и знаменитая «Альгамбра». Какое именно издание, решать не берусь – переводы этого восхитительного американского романтика выходили в России с пушкинских времен, и в советские годы он тоже переиздавался.

«Легенда об арабском звездочете» отразилась еще у Пушкина в «Сказке о золотом петушке». И живые шахматы Воланда в «Мастере и Маргарите», вероятно, отражение и продолжение живых шахмат в «Легенде об арабском звездочете». К «Альгамбре» Ирвинга восходит запись об Альгамбре и гибели Гранады на уцелевшем листочке последнего замысла Булгакова – пьесы «Ричард Первый». Об эпиграфе в новелле Ирвинга «Рип Ван Винкль»: «Клятусь Вoтаном, богом саксов, творцом среды (среда – Вотанов день)» – мы вспомним, когда будем разбирать структуры времени в романе «Мастер и Маргарита». А перевернутое родство сатиры Михаила Булгакова с насквозь иронической романтикой Ирвинга – эти бесконечные булгаковские перевертыши!.. Простодушные обыватели Ирвинга, сталкиваясь с самыми обыкновенными вещами, умудряются видеть в них проявление дьявольщины и волшебства. Обыватель Булгакова, считающий себя атеистом до мозга костей, в чудеса принципиально не верит и, встретившись с настоящей дьявольщиной, непременно подберет для нее скучные бытовые объяснения...

В некоторых случаях «протереть стекло» до полной прозрачности все же не удается. Остаются вопросы. Как, например, с Эрнестом Хемингуэем. Читал ли Булгаков Хемингуэя? Имел ли его сочинения дома? Отразился ли в какой-то степени Хемингуэй в творчестве моего героя?

Имя Хемингуэя обозначилось в письме Елены Сергеевны к ее сестре Ольге. В августовские дни 1939 года, когда Е.С. вдруг поверила, жаждала поверить в счастье (закончена пьеса «Батум», и они с Булгаковым собираются на Кавказ – то ли за непосредственными впечатлениями для подготовки спектакля, то ли на поиски мифических документов биографии Сталина, то ли просто радостно отдохнуть), в эти дни Е.С. забежала на квартиру к уехавшей на дачу сестре и взяла «в дорогу» сочинения Хемингуэя. Она перечисляет их: «Иметь и не иметь», «Смерть после полудня», «Пятая колонна». Всё это на русском языке опубликовано недавно – в 1938–1939 годах.

«Уж очень соблазнительна была мысль, – пишет Е.С. Ольге 11 августа 1939 года, – купе международного вагона, ананас в коньяке (научила Фанни Николаевна приготовить в дорогу), впереди – Тифлис и Батум, а на коленях Хемингуэй. У меня дрожь нетерпения – ехать хочу безумно, все готово к отъезду, и приходится ждать 14-го, а может быть, и дольше?» [13]

Были ли дочитаны взятые «в дорогу» романы, неизвестно. Полная надежд поездка была, как помнит читатель, грубо прервана через два часа после отъезда, и наступил последний, трагический период жизни и творчества Михаила Булгакова.

Но если Е.С. с таким упоением мечтала читать новые книги Хемингуэя, то, надо полагать, более ранние, «Прощай, оружие!» и «И восходит солнце (Фиеста)», вышедшие на русском языке в 1936 году, ей – и Булгакову! – хорошо известны? У них давно и прочно общие вкусы. Его вкусы, сказала бы я, и, думаю, она не стала бы возражать...

А вот сказки Андерсена «Снежная королева», сказки, которая тоненьким лучиком, но так настойчиво проходит через творчество Михаила Булгакова, в библиотеке писателя – по крайней мере в 20-е годы – по-видимому, не было...

О снежной королеве...

Так уж случилось, что образ Снежной королевы для Булгакова очень рано связался с образом матери. Когда-то детское сердце не заметило или не поверило словам сказочника о том, что в глазах Снежной королевы, сиявших, как звезды, не было ни тепла, ни мира. На домашних праздниках Рождества и елки, в Киеве, в доме детства, мама надевала наряд Снежной королевы. У нее были необыкновенно светлые, прозрачной голубизны, сиявшие, как звезды, глаза. Такие могут быть только у Снежной королевы. Но это были мамины – теплые, дорогие, прекрасные глаза...

С воспоминания о елке начинается «Белая гвардия»: «...наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?»

Конечно, первоначально здесь было: Снежная королева. Холодные эти слова, только для посвященных полные смысла и очарования, писатель впоследствии убрал. Нет, не Снежная – светлая королева!

И уже отсюда – отзвуком «Белой гвардии» – эти слова войдут в роман «Мастер и Маргарита» и станут титулом Маргариты.

«Простите великодушно, светлая королева Марго!» – приветствует ее «толстяк в цилиндре» на реке. А в черновой, четвертой (или первой полной) редакции романа так обращался к Маргарите и Воланд: «Приветствую вас, светлая королева, и прошу меня извинить...»

И все-таки придется напомнить, что в законченном романе выражение «светлая королева» сохранилось только в одном месте – в этой самой тираде «толстяка». Далее, в обращении Воланда, эпитет светлая снят: «Приветствую вас, королева», – говорит Воланд. А еще далее, в диалоге с госпожой Тофаной, возникает новая формула обращения:  

«– Как я счастлива, черная королева, что мне выпала высокая честь, – монашески шептала Тофана...»

Это неожиданное «черная королева» когда-то вызвало недоумение Е.С.Булгаковой. Готовя роман к печати, она посчитала это обмолвкой, ошибкой; как и в других трудных случаях, обратилась к предшествующим текстам и «черную королеву» заменила выражением, которое нашла в аналогичном месте четвертой редакции: «о, добрейшая королева». С такой заменой роман был опубликован в журнале «Москва» и затем в ряде зарубежных изданий.

Редакторская работа Е.С.Булгаковой заслуживает самого глубокого уважения. Но от этой ее поправки мне при восстановлении текста романа пришлось отказаться: эпитет добрейшая явно отвергнут автором. Это слово из другого пласта повествования, из лексикона Иешуа, оно неуместно на балу у сатаны.

Формула обращения... Сколько внимания вложено писателем в эту, казалось бы, простую вещь. Это ведь теперь звучит так просто, как будто иначе и не скажешь: «Простите великодушно, светлая королева Марго!» А первоначально, в четвертой редакции, было: «Простите великодушно, светлая королева Маргарита!» И Коровьев обращался к ней так: «Законы бального съезда одинаковы, королева Маргарита».

Реплику толстяка Булгаков выправил, зачеркнув имя Маргарита и надписав сверху: Марго. В реплике Коровьева королеву Маргариту убрал вовсе. Стала ощутимее связь героини не столько с исторической Маргаритой Валуа, сколько – более теплая – с образом «королевы Марго» Дюма. И где-то на краешке сознания читателя рождается смутная догадка, что Воланда, и его свиту, и весь его мир, фантастический и нестойкий, неодолимо влечет к живому, человеческому теплу...

А вот был ли всего лишь пробой возникший в пятой редакции романа титул черная королева или ему предстояло вытеснить в дальнейшем светлую королеву, навсегда останется загадкой. Шестая редакция этих глав не состоялась, и оба выражения – светлая королева... черная королева... – звучат и всегда будут звучать в романе равноценно, каждое один раз...

...Слова «светлая королева» в романе «Мастер и Маргарита» так далеко ушли от сказки Андерсена, что связь эта померкла и затерялась. Но сказка отразилась в романе и более четко – маленьким, почти точечным штрихом.  

В сказке есть такой пассаж: «Как холодно, как пусто было в белых, ярко сверкающих чертогах! Веселье сюда и не заглядывало! Никогда не устраивались здесь медвежьи балы с танцами под музыку бури – танцами, в которых белые медведи могли бы отличиться грацией и умением ходить на задних лапах...»

Андерсен так заманчиво рассказывает, как не плясали белые медведи, что они, конечно, запоминаются пляшущими. И в этом своем качестве попадают на бал в романе «Мастер и Маргарита».

В четвертой редакции романа Коровьев, представляя Маргарите бесчисленных висельников, сводников и отравителей, вдруг прерывает себя: «Бегемот, пора! Давай своих медведей, которыми ты так хвастался. Видишь, в зале у первого буфета скопился народ. Отсасывай их своими медведями, а то на площадке нельзя будет повернуться».

До Маргариты уже давно неизвестно откуда доносится «Светит месяц». И вот: «Стена рядом с площадкой распалась, и тайна ”Светит месяца” разъяснилась. Возник ледяной зал, в котором синеватые глыбы были освещены изнутри, и пятьдесят белых медведей грянули на гармониках. Один из них, вожак и дирижер, надев на голову картуз, плясал перед ними.

– Глупо до ужаса, – бормотал Коровьев, – но цели достигло. Туда потянулись, здесь стало просторнее... Я в восхищении!»

Диктуя на машинку и бесконечно сокращая подробности бала, сцену с медведями Булгаков выбросил. А отзвук ее в окончательной редакции сохранился:

«– Нет, Фагот, – возражал кот, – бал имеет свою прелесть и размах.

– Никакой прелести в нем нет и размаха также, а эти дурацкие медведи, а также и тигры в баре своим ревом едва не довели меня до мигрени, – сказал Воланд». 

Но каким образом можно быть уверенным, что сказки не было в московской библиотеке Булгакова в 1920-е годы?

Видите ли, цитата из этой сказки есть еще в одном произведении Михаила Булгакова – в повести «Морфий», опубликованной в журнале «Медицинский работник» в 1927 году. Вот она:

«...горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани»...

Радость киевского детства – санки... Зимы тогда в Киеве были снежные, может быть потому, что гуще вокруг города стояли леса. Снег вывозили, и по крутым «спускам» вниз, к Подолу, двигались легкими караванами одноконные сани, груженные белыми конусами и кубами. Рядом с обозом шагали веселые женщины-возницы, потому, должно быть, что не мужское это дело – сбивать и оглаживать ловкой лопатой снеговиков. Снег вывозили, а он шел и шел, пушистый и плотный, превращая крутые улицы города в санные горки. В «Белой гвардии» мальчики, катающиеся на санках, – символ покоя и мира. «Катаются мирно так», – удивленно думает Николка, чудом выбравшийся живым из переделки с петлюровцами, оставивший убитого Най-Турса и прошедший пешком полгорода...

А до того где-то на Кудрявском спуске раскатывал свои санки семи-, восьми-, девятилетний Булгаков, и в его воображении их полет соединялся с бесконечным полетом саней Кая в сказке о Снежной королеве: «...горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани».    

Но штука в том, что в сказке Андерсена горки нет – маленький Кай катается на большой и плоской площади: «– Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! – и убежал. На площади катались толпы детей. Те, что были посмелее, прицеплялись к крестьянским саням и отъезжали довольно далеко. Веселье так и кипело. В самый разгар на площади появились большие белые сани... Сани дважды объехали площадь, а Кай живо прицепил к ним свои салазки и покатил. Большие сани быстрее понеслись по площади и вскоре свернули в переулок...»

Горка была не в детстве Кая, а в детстве Михаила Булгакова. Мелодия «Снежной королевы» вошла в повесть, преображенная далекой памятью детства, преображенная фантазией ребенка, читавшего эту сказку в своей первой книжке или слушавшего ее из маминых уст и не перечитывавшего ее взрослым. И, значит, по крайней мере к 1927 году, когда повесть «Морфий» сдавалась в набор, Булгаков эту сказку не перечитывал.

Не исключено, впрочем, что в 30-е годы, в ту самую пору, когда в романе «Мастер и Маргарита» появляются пляшущие медведи, книга детства – сказки Андерсена – снова вошла в дом: Андерсен в эти годы активно переиздается, а в доме теперь живет мальчик, Сережа Шиловский...

...И об изразцах Саардама

Зарубежный коллега, американский славист, прислал мне письмо. Его очень заинтересовало упоминание книжки П.Р.Фурмана «Саардамский плотник» в «Белой гвардии», и вот, в поисках информации об этом факте, он обнаружил мою статью на соответствующую тему, опубликованную каких-нибудь тридцать лет тому назад.

«С удовольствием прочитал Ваше поэтическое описание ”Саардамского плотника”», – сделал мне иронический комплимент заокеанский коллега, затем посетовал по поводу того, что собственно информации в статье не оказалось, и даже живописно сравнил себя  с Оливером Твистом, осмелившимся после скудного ужина в приюте попросить: «Простите, сэр, я хочу еще...»  

Моя статья «Саардамский плотник» вышла в московском журнале «В мире книг» в 1977 году (№ 1). Помнится, в рукописи она называлась как-то иначе и по объему была несколько больше: представленный мною текст не уместился на предназначенной мне журнальной площади и редактор что-то кромсал и резал, как было тогда принято, не совещаясь с автором. Впрочем, это отразилось главным образом на художественных достоинствах сочинения, информация же в основном уцелела.

Но корреспондент мой был прав: за тридцать лет от этой информации действительно ничего не осталось. Она превратилась в то, что называют «общим местом», в то, о чем говорят: «да кто же этого не знает», или, по выражению литературоведов, вошла в оборот...   

А лет за сорок до переписки с нашим поклонником Диккенса, когда «Белая гвардия» едва выходила из небытия, в тексте романа – как и во всем творчестве Булгакова – было столько загадок...

Что это за Саардамский плотник, возникающий уже на первых страницах романа и эхом откликающийся в его конце?

«Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский плотник, – совершенно бессмертен».

Образ, ставший в «Белой гвардии» символом домашнего очага, вечного, как сама жизнь, по-видимому, волновал Булгакова. Несколько лет спустя, в 1929 году, писатель повторил эту формулу, предполагая назвать так одну из глав повести «Тайному другу»: «Фауст, как Саардамский плотник, совершенно бессмертен».  

Ну, «разноцветный Валентин» – это ясно... Опера «Фауст», ария Валентина «Я за сестру тебя молю» – один из музыкальных лейтмотивов романа «Белая гвардия», мелодия семьи в романе... Но Саардамский плотник?

В.Я.Лакшин предположил, что здесь подразумеваются печные кафельные изразцы с изображением Саардамского плотника.[14] Известно, что когда-то, со времен Петра, эти изразцы – с сине-голубым рисунком и голландскими пейзажами (мельницы, кирхи, корабли, может быть, и верфи) – завозили из Голландии, почему облицованные ими печи и стали называть «голландскими», «голландками». В «Белой гвардии»: «К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться».

Я же склонялась к тому, что речь идет о книге. Во-первых, всмотритесь: в «Белой гвардии», в доме Турбиных – как и в булгаковском доме на Андреевском спуске – изразцы белы. Булгаков обстоятельно описывает их «ослепительную» поверхность, испещренную записями и рисунками – «красками, тушью, чернилами, вишневым соком»... А во-вторых: «Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади ”Саардамский плотник”».

Отблеск книги передается изразцам голландской печки, «в самое тяжкое время живительным и жарким». Тут писатель и начинает называть их голландскими изразцами, Саардамскими изразцами, а потом и самая печь получает имя, становясь почти персонажем романа: Николка пришел с «влажной тряпкой из кухни, и с груди Саардамского плотника исчезли слова...»  

Ну, хорошо, я считаю, что речь о книге. Но как найти книгу, если неизвестен ее автор? Ведь в романе «Белая гвардия» автор «Саардамского плотника» не назван...  

В эпоху Интернета это просто: набираешь нужное словосочетание, и Google, не вникая в тонкости смысла, выдает все, что с этим словосочетанием связано. Впрочем, и теперь Интернет знает лишь то, что в него кем-то и где-то введено. А сорок лет назад никаких Интернетов не было, и я отправилась в то единственное место, где можно было рассчитывать на помощь – в библиографический отдел Харьковской научной библиотеки имени Короленко.

Безотказные советские библиотекари... Можно ли найти книгу, если неизвестен ее автор? Библиограф размышляет, уходит куда-то за тесно сдвинутые стеллажи, шебуршит там, что-то ищет, приносит. Старенький библиографический справочник, явно изданный очень давно, – справочник книг по алфавиту названий. Вот он – «Саардамский плотник». Автор – Фурман П.Р.

Самой книги, как и других сочинений Фурмана П.Р., в библиотеке нет: в прошлом Великая война, не щадившая библиотеки. Но в моем случае положение небезнадежно: существует Главная библиотека страны – московская «Ленинка» (теперь РГБ). Там должно быть всё...

И компьютеров не было сорок лет тому назад, а компьютерных каталогов – тем более. Даже в Главной библиотеке страны. Лестничный проем парадного вестибюля Библиотеки обрамляли многочисленные каталожные шкафы, группируясь рядами. И в шкафах этих, увы, карточки с «Саардамским плотником», сочинения П.Р.Фурмана, не обнаружилось.  

Но было известно: они очень неполны, эти каталожные шкафы. Сколько пальцев, аккуратных и не очень, ежедневно с утра до вечера листают надетые на металлические штыри карточки. Карточки засаливаются, крошатся, ломаются, исчезают... Случается, кто-нибудь очень настырный умудряется содрать карточку со штыря и унести с собою... Поэтому – если нет карточки, еще не значит, что нет книги. Существует генеральный каталог, «святая святых» библиотеки, куда читателям вход воспрещен...

И снова безотказные советские библиотекари... Дежурный библиограф коротко вздыхает по поводу непредвиденной заботы и идет выполнять мой индивидуальный заказ. Через час я получаю – нет, не карточку... Я неожиданно получаю длиннейший список с «шифрами». Тут же список превращается в пачку заполненных мною «требований», и назавтра происходит чудо: передо мною ложатся стопками и разворачиваются веером многочисленные издания этого самого «Саардамского плотника», сочинения Петра Романовича Фурмана...

Книжка выходила в 1885-м, 1895-м, 1897-м, 1900-м, 1901-м, 1908-м, 1910-м, 1913-м, 1914-м... Безусловно, и во многие другие годы. Издательства Губинского, Ступина, Холмушина, Мартынова... Издательство Мартынова упорно переиздает 10-томное собрание сочинений Фурмана – и прежде всего его исторические повести для детей: «Сын рыбака М.В.Ломоносов», «А.Д.Меншиков», «Г.А.Потемкин», «А.В.Суворов-Рымникский», «Ближний боярин Артамон Матвеев», не говоря уже о знаменитом «Саардамском плотнике», – в 1890-е и в 1900-е годы... Книги П.Р.Фурмана официально рекомендованы для ученических библиотек.

Как можно было заключить уже по названию, повесть «Саардамский плотник» посвящена Петру Великому, точнее, той поре в жизни Петра, когда он работал корабельным плотником на верфи, в 1797 году, в голландском городе Зандаме (Саардаме). Художественные достоинства повести оказались весьма условными, историческая точность приблизительной, а Петр разговаривал здесь с благонравными голландскими детьми Фрицем и Анной тем искусственным, ласковым тоном, каким разговаривают взрослые в старых и нравоучительных детских романах и каким Петр, полагаю, не говорил никогда.

И все-таки книжка, конечно, располагала и вызывала доверие у маленьких читателей. Значительность темы, крупный шрифт, множество иллюстраций во всю страницу. На фронтисписе – портрет Петра: он в доспехе, молодой, прекрасный, с большими смелыми глазами, с кудрями черных вьющихся волос. (Редактор вычеркнет в моей бедной статье слово «прекрасный» и заменит его словом «красивый».)

В полном соответствии с этим портретом описывает своего героя и Фурман: «Все с особенным удовольствием глядели на статного, прекрасного молодого человека, в черных, огненных глазах которого блистали ум и благородная гордость. Сам Блундвик чуть не снял шапки, взглянув на величественную наружность своего младшего работника».

Это был сказочный, легендарный Петр – доступный и добрый, веселый и сильный, с руками, одинаково хорошо владеющими и плотницким, и, если понадобится, хирургическим инструментом, и пером государственного деятеля. Убедительность этого легендарного образа в глазах ребенка, вероятно, возрастала оттого, что он совпадал с портретом Петра в пушкинской «Полтаве» и со стихами Пушкина о «мореплавателе и плотнике»...  

Потом я обнаружу, что книжка была в Киевской первой гимназии, в которой учился Булгаков, – в библиотеке для младшеклассников и что инспектор Бодянский, преподававший историю и заведовавший библиотекой для младшеклассников, обожал эту книжку и следил, чтобы ученики ее читали. 

Станет ясно, что книжку мог читать в свои детские годы будущий отец будущего писателя – Афанасий Иванович Булгаков, ибо «Саардамский плотник» впервые вышел в свет в 1849 году, а Аф.Ив. родился в 1859-м. И безусловно в своем детстве читала мать: дочь протоиерея, Варвара Михайловна тем не менее получила вполне светское воспитание, училась в гимназии и очень любила чтение.

А Михаилу Булгакову эта книжка могла быть подарена родителями в какой-нибудь торжественный день его детства или вручена в гимназии, когда он переходил из первого класса во второй или из второго в третий – «с наградою». Он был старший ребенок в семье, и когда в зимние вечера книгу читали у пышущей жаром «голландки» подраставшие один за другим его младшие братья и сестры – шестеро! – старенькая и наизусть знакомая книжка становилась уже не литературой, а частью дома, знаком неизменно повторяющегося детства...

Ну, вот и сложилось. Для чистого завершения работы оставалось выяснить, что портрет молодого Петра писал с натуры в 1797 году, в голландском городе Утрехте, английский художник Годфри Неллер (Kneller) и что хранится этот портрет в Англии (почему не слишком популяризировался в советском искусствоведении и мне – до книжки Фурмана – не встречался).

И еще решить вопрос о том, как же описать этот портрет, точнее, как называется романтическое и эффектное военное одеяние, в которое, как в броню, затянута грудь молодого царя? В авторитетном искусствоведческом издании так: доспех.[15] Но разве это слово существует в единственном числе? В орфографическом словаре: доспехи (только множественное число). У Ожегова: доспехи (мн. число). Даль: доспех – оружие, доспехи – полное вооружение и одежда воинские. Что-то не сходится... Ну, что ж, положимся на искусствоведов, может быть им виднее...

Теперь уж точно всё. Материал можно публиковать. И как всегда, я разрешаю себе что-то сверх необходимого. Не для информации – просто чтобы доставить удовольствие читателю. И себе тоже.

Видите ли, «Саардамский плотник» в творчестве писателя откликнется еще раз – в последние годы его жизни, в либретто «Петр Великий». Это либретто Булгаков напишет для Большого театра в 1937 году и выведет в нем Петра легендарного, Петра «Полтавы» и пушкинских стихов о «мореплавателе и плотнике».

И для либретто этого сочинит песенку, которую напевает в одиночестве Петр, склоняясь над верстаком:

 
«Веселый город Саардам!» –
все плотники твердят.
Трудился плотник, как Адам,
когда чинил фрегат.
Готов фрегат, фрегат обшит,
наш плотник в радости поет,
наш плотник в погребок спешит,
его друзей компанья ждет!
Над Саардамом ночь плывет,
и месяц гаснет, спать пора!
Но плотник пляшет и поет
и будет петь он до утра!
«Веселый город Саардам», –
все плотники твердят,
и я бывал когда-то там,
и я чинил фрегат!

Мне ужасно нравилась эта песенка, особенно веселое последнее двустишие в ней. В этих двух строках я слышала отголосок детства Михаила Булгакова, они звучали для меня радостным ощущением тех лет его жизни, когда бесконечной силой детского воображения он сам бывал когда-то там и сам чинил фрегат.[16] Эту песенку я тоже включила в статью, опубликованную в журнале «В мире книг» в 1977 году.

Легкий соблазн «мемуаров»

На такие статьи было не принято ссылаться. Впрочем, сейчас, кажется, тоже. Как отмечено выше, в самое короткое время информация из статьи была вычерпана, но, освободившись от моего имени и став подробностью биографии Булгакова, не погибла, а зажила своей собственной жизнью и даже стала приносить сюрпризы. 

Книжка П.Р.Фурмана, теперь уже с ссылкой на упоминание в «Белой гвардии» и именно в связи с этим упоминанием, была переиздана в 1989 году – полуторамиллионным тиражом.[17] А потом пришла очередь мифов, и А.П.Кончаковский опубликовал фрагмент из находящихся в его архиве мемуаров И.В.Кончаковской(его однофамилицы).

В этом мемуаре Инна Васильевна Кончаковская, в девичестве Листовничая, проявила удивительную осведомленность в отношении домашней библиотеки Булгаковых – причем не Михаила Булгакова, а его отца, Афанасия Ивановича. Засвидетельствовала, что А.И.Булгаков оставил после себя «небольшую, но хорошо подобранную библиотеку». Перечислила имевшуюся в сей библиотеке классику – русскую и зарубежную. Многозначительно упомянула Канта, якобы перешедшего от А.И.Булгакова к его сыну: «Много раз я заставала его (М.А.Булгакова. – Л.Я.) за чтением медицинских и скучных философских книг». А также представила информацию о «Саардамском плотнике», сообщив, что в оставленной А.И.Булгаковым библиотеке «были книги, которые изучались в гимназии: это популярные исторические работы: ”Саардамский плотник”...»[18]

Из чего можно было заключить, что я напрасно потратила столько труда: достаточно было бы встретиться с И. В. Листовничей-Кончаковской, видевшей эту книжку еще у Аф. Ив. Булгакова. 

Но штука в том, что Инна Васильевна не была знакома с А.И.Булгаковым: в 1907 году, когда он умер, ей было четыре года. Причем и в четырехлетнем возрасте она никак не могла увидеть ни его библиотеку, ни его самого: ее отец, знаменитый Василий Павлович Листовничий, купил дом на Андреевском спуске (в будущем «дом Турбиных») только в 1909 году, а въехал еще позже – в 1909 или 1910-м.

Маленькая Инна действительно вскоре подружилась с самой младшей из Булгаковых – Лёлей, но вряд ли интересовалась тем, что читал взрослый брат ее подружки. Существовала ли библиотека Аф. Ив. Булгакова, а если существовала, то что представляла собою, исследователям неизвестно до сих пор. (Выше речь шла о библиотеке Михаила Булгакова, а не его отца.) Что же касается «Саардамского плотника», то человек, помнивший с детства увлекательную книжку с картинками, думаю, не стал бы топорно называть ее «исторической работой», «изучавшейся в гимназии».

Что же это значит? А то, что перед нами текст, составленный булгаковедом-любителем, и, стало быть, там, где речь идет о «Саардамском плотнике», – всего лишь корявый пересказ все той же моей статьи.

Помните булгаковскую формулу в «Театральном романе»: «Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует»? Это творческий закон для писателя (даже если писатель – литературовед). Дилетант же чаще всего пишет не то, что видит, а то, что, по его мнению, должно быть. Причем непременно на уровне самых последних, сегодняшних позиций общественности и самых последних, сегодняшних ожиданий читателя.

Поэтому дилетанту заранее известно, какая библиотека имела быть у профессора Духовной академии. (И если документы этому противоречат, дилетант поправит документ.) Он уверен, что если известно, что в детстве Михаила Булгакова существовала некая книжка, то девочка, выросшая по соседству, обязана эту книжку помнить и должна иметь о ней правильное суждение, хотя бы и изложенное суконным языком.  

А у Инны Васильевны Листовничей-Кончаковской, сколько я помню, был живой, отнюдь не суконный язык. Но главное – она не писала мемуаров.

Это очень странное явление нашего времени – «мемуары» людей, которые никогда не писали мемуаров. Причем в булгаковедении в этом отношении более всего пострадало имя отнюдь не И.В.Листовничей-Кончаковской. Здесь особенно наступательно эксплуатируется другое имя – имя первой жены Булгакова, Татьяны Николаевны, урожденной Лаппа. В сочинениях булгаковедов (см. работы Б.С.Мягкова, Б.В.Соколова, В.И.Лосева, В.И.Сахарова и др.) то и дело звучит формула-зачин: Т.Н.Лаппа в своих  воспоминаниях... За формулой следуют обширные цитаты из воспоминаний – без ссылок на источник, хотя ни один из названных авторов интервью у Т.Н. не брал и, кажется, даже не был с нею знаком. Эти воспоминания уже выходят и целиком и даже издаются в книжном виде. Доверчивый читатель, покупая книгу, не сомневается, что в распоряжении издателя рукопись. Но такой рукописи нет – Татьяна Николаевна никогда не писала мемуаров.

А что же есть? Есть записи тех, кто посещал ее в последние годы ее жизни. Но запись – всегда диалог, в диалоге же личность того, кого записывают, отражается не в большей степени, чем личность того, кто записывает. Важна подготовленность расспрашивающего. Важен даже посыл: с какой собственно целью вы берете интервью? Приезжаете издалека к очень старому человеку, тревожите его память, всматриваетесь, как скользят по его лицу тени давних событий, знаете, что образы прошлого теперь будут мучить его, лишая сна... Делаете вы это затем, чтобы, прорвав завесу времени, дотянуться до истины? Или вам нужна очередная ученая степень? Или хочется всего лишь «утереть всем нос» своим открытием? А ведь еще требуется профессионализм и добросовестность расшифровки. Уверены ли вы, что правильно расшифровали запись? Что не внесли, слишком доверившись своей памяти, нечто, почерпнутое из совсем других источников, свои вкусы, свое представление о том, как лучше?

Поэтому имя записывавшего непременно должно быть указано. Он, почти соавтор, он, невольный интерпретатор, отвечает за адекватность представленной им информации. Отвечает своим авторитетным именем, если это профессионал. Или – составитель «мемуаров»! – демонстрирует свою непрофессиональность, что тоже немаловажно.  

Впрочем, это другая тема.

«А Капитанскую Дочку сожгут в печи…»

В 1970-е годы Инна Васильевна Листовничая-Кончаковская жила в Киеве – в том самом доме на Андреевском спуске, который ее отец купил в 1909 году. Только не в первом этаже, где некогда помещались Листовничие, а в комнате второго, в бывшей квартире Булгаковых.

Эта комната, почти квадратная, небольшая, но все-таки просторная и очень уютная в планировке (два окна на Андреевский спуск), в «Белой гвардии» описана как спальня Елены. В юные годы Михаила Булгакова здесь была «комната девочек». Дверь в правой стене и тогда была закрыта – там комната Михаила-студента. А дверь в левой стене, теперь плотно задраенная (коммунальная квартира!) когда-то вела в гостиную и в годы королевства Варвары Михайловны («мама, светлая королева») распахивалась, если собиралось много гостей... Квартира ведь небольшая, зала в ней нет, но в праздники раскрывались двери и молодежь устраивала grand-rond, «большой круг»: взявшись за руки, неслись в танце по кругу – из гостиной в комнату девочек, из комнаты девочек в столовую, из столовой в гостиную... замечательная планировка квартиры позволяла этот радостный хоровод. 

Здесь, в комнате девочек, тогда были две белые, аккуратно застеленные кровати, – рассказывала Инна Васильевна. – Две? – недоверчиво переспрашивала я. – Ведь старших девочек трое: Вера, Варя, Надежда... Инна Васильевна умолкала, всматривалась в прошлое. Настаивала: кроватей было две... Ах, да, в 1912 году Надежда уехала учиться в Москву.

Стало быть, в памяти моей собеседницы 1912 или 1913 год. Инне лет девять. Почему она забралась в эту комнату, неизвестно, но она вертится здесь, украдкой рассматривая Варвару Михайловну – с тем любопытством, с каким маленькие девочки, если их не спугнуть, рассматривают взрослых...

В простенке между окнами большое зеркало в овальной раме. «Как в ”Белой гвардии” – с ”серебряными листьями”?» – спрашиваю я. («Золотая Елена в полумраке спальни, перед овальной рамой в серебряных листьях, наскоро припудрила лицо и вышла принимать розы».) Нет, нет, – говорит Инна Васильевна, – дубовая была рама, серо-коричневая.

Перед зеркалом Варвара Михайловна стоя прилаживает к своей прическе «эспри». Украшение такое было тогда в моде – со свободно колышащимися перьями. Женщины носили его на шляпках, а Варвара Михайловна вот почему-то в этот момент примеряла его прямо к волосам. Она была в белой английской блузочке, заколотой у ворота брошью. Она вообще одевалась подчеркнуто скромно и строго. У интеллигентных женщин тогда было принято одеваться строго: эти английские блузочки и скромная брошь у ворота... 

И вот она прикрепила «эспри», повернулась перед зеркалом, кокетливо изогнув еще гибкую талию, посмотрела через плечо на свое отражение (Инна Васильевна, стоя боком к зеркалу, продемонстрировала) и сказала не то себе, не то вертевшейся рядом Инне: «Ничего – бабец?!»

Девятилетняя Инна потрясена...

Какая стенограмма может вызвать к жизни такое чудо? Я вижу перед зеркалом совершенно живую Варвару Михайловну: ей сорок три года, она мать взрослого сына и почти взрослых дочерей, скоро пора свадеб...

…Познакомилась я с Инной Васильевной Листовничей-Кончаковской относительно поздно. Знала о ней давно, но мучительно неловко было стучаться в дверь к семье, старшие члены которой изображены Булгаковым в романе «Белая гвардия» так беспощадно узнаваемо. 

Первым из известных мне людей порог этого дома перешагнул мой отец, и было это в году 1964-м. «Белая гвардия» впервые была издана в России (полностью, книгой) в 1966 году, но так случилось, что отец прочитал этот роман раньше – летом 1964-го.

В ту пору моим домом в Москве был крошечный домик в подмосковном Кунцево, где жила моя свекровь, и хотя Кунцево было тогда связано с Москвой очень трудно (переполненная утренняя электричка к Белорусскому вокзалу, переполненные до дурноты, до липкой спресованности чужих тел последние автобусы от Киевского вокзала), я, приезжая в Москву, останавливалась у нее – других вариантов не было. А в то лето у нее гостил и мой отец, и так совпало, что Елена Сергеевна, вообще-то очень не любившая давать материалы «на вынос», выдала мне на несколько дней все три номера журнала «Россия» (№ 4, 5 и 6 за 1925 год) с полным текстом «Белой гвардии». Собственно, два номера (№ 4 и № 5) имели тираж и их можно было найти в крупных библиотеках Киева и Харькова, а № 6 был только сверстан и, вполне возможно, существовал только в этом единственном экземпляре – в верстке.[19]

Все три книжки, впрочем, были переплетены одинаково и выглядели вполне однотипно.

Ну вот, комната в кунцевском домике уже наполнялась предутренним светом, когда я проснулась от ощущения странной тишины. Подняла голову, рассмотрела: дверь распахнута, постель отца пуста... Вышла на крыльцо – на дворе было уже совсем светло, и отец, сидя на досчатых ступеньках крыльца, самозабвенно читал «Белую гвардию».

Истый киевлянин, вернувшись домой, он немедленно отправился знакомиться на Андреевский спуск и был очень приветливо встречен – не столько хозяйкой, этой самой Инной Васильевной, сколько ее дочерью, в которой тотчас узнал свою студентку. Состоялся некий занятный диалог (о нем ниже). А когда в Киев приехал по каким-то служебным делам мой муж, то и он был незамедлительно отведен на Андреевский спуск и представлен хозяйке, причем тот же эффектный диалог был разыгран снова.

С тех пор я постоянно слышала этот пассаж из уст обоих мужчин: «Представьте, Булгаков теперь считается великим писателем», – подзадоривая хозяйку, говорил мой отец и в первый и во второй визит. «Кто, Мишка Булгаков – великий писатель?» – парировала старая дама, и в ее голосе снова и снова была слышна уверенность, что, при всем ее любезном отношении к гостям, они говорят вздор. А потом на Андреевском спуске появился Виктор Некрасов, и снова был разыгран уже ставший традиционным диалог.

Очерк Виктора Некрасова «Дом Турбиных», в котором он иронически изобразил и старую хозяйку, и ее дочь, и это «Кто, Мишка Булгаков – знаменитый писатель?» вышел в свет осенью 1967 года в журнале «Новый мир», имел оглушительный успех, вызвал экстатическое восхищение Елены Сергеевны Булгаковой, и я, наверно, была единственным читателем, у которого это прекрасное произведение вызвало тягостное чувство.

«Так нельзя, они живые люди», – говорила я Елене Сергеевне, морщась, потому что не любила с нею спорить. (Е.С. была столь поразительно похожа на мою маму, что без кровного родства, наверно, не обошлось, а у нас дома – так с давних времен установил отец – было не принято спорить с мамой.) – «Они обыватели! – гневно парировала Е.С. – Они затравили Булгакова!» – «Они обыватели, – соглашалась я, – но Булгакова затравили не они».

Потом, оставшись одна, Елена Сергеевна мстительно обругает меня в своем дневнике. (Она любила это делать: расправляться с непослушными на бумаге, в закрытой тетради.) О чем я узнаю много лет спустя, когда получу доступ к этой ее, лишь наполовину уцелевшей, тетради. (Напомню: ее поздние, «послебулгаковские» дневники были жестоко прорежены в отделе рукописей «Ленинки», а кусок этой тетради – уничтожив ее первую половину – сохранили, может быть полагая, что пригодится в качестве компромата против меня.) Но вот что любопытно. Восторги Е.С. в отношении очерка Виктора Некрасова идут здесь точнехонько вплоть до гневной записи в мой адрес. А после встречи со мной – как отрезало: об очерке более ни слова.

Стало быть, я была права? Нисколько! Прав был Виктор Платонович. Потому что художик всегда прав – если только он художник. Потому что художник всегда прав – если у него получилось. А Виктор Некрасов в этом очерке был художник. И у него получилось.

Именно после его очерка, а отнюдь не после выхода в свет романа «Белая гвардия», за домом 13 на Андреевском спуске закрепилось название «дом Турбиных» и туда повалил народ. И не должен литературовед быть болезненно щепетильным: родственники В.П.Листовничего (ставшего прототипом для «Василисы» в «Белой гвардии»), как оказалось, не очень-то страдали от сделанного Виктором Некрасовым разоблачения.

В конце января 1970 года Елена Сергеевна получила неожиданное письмо. Запись в ее дневнике: «В почте письмо от какой-то Кончаковской?! Прочла, ничего не поняла: присылает по просьбе какой-то ленинградки Алексеевой стихи, посвященные мне. (Алексеева, не зная адреса моего, ей послала.) И подписывается: вы меня знаете с отрицательной стороны?.. Потом по адресу я догадалась, что это, наверно, дочь ”Василисы”?»[20]

Сохранилось и письмо Инны Васильевны. Оно заканчивается так: «Мы с Вами друг о друге знаем: Вы обо мне с отрицательной стороны, я – с очень благоприятной для Вас».

Дисциплинированная Елена Сергеевна ответила незамедлительно, любезно и даже пригласила в гости. От Инны Васильевны было еще одно письмо. Она писала, что отдыхает под Москвой, извинялась, что в Москву приехать не может, сообщала, что у нее есть фотография Булгакова («Он еще молодой, студент и очень-очень похож»). «Если хотите, могу прислать Вам. С теплым-теплым приветом. И.В.».[21] Было ли продолжение, неизвестно: летом того же года Елены Сергеевны не стало.

Первое письмо Кончаковской пришло утром 29 января. А вечером того же дня возник еще один сюжет на ту же тему.

«Маша… – записывает Е.С. (Маша Голикова – молоденькая аспирантка ГИТИСа, тогда часто бывавшая у нее. – Л.Я.), – рассказала мне, что она, когда была недавно в Киеве, пошла на Андреевский спуск № 13. Ходит около дома. Вдруг дверь отворяется, появляется высокий человек лет под сорок, говорит:

– Вы – к Михаилу Афанасьевичу?..»

(«Это прекрасно – до чего я обрадовалась!» – замечает Е.С.)

«В разговоре, очень приятном, после осмотра квартиры, который он охотно предложил, он сказал:

– Я знаком с Е.С., нас познакомила Надежда Афанасьевна на ”Днях Турбиных” в театре Станиславского. Мне она показалась очень надменной, молчаливой».

(Тут Маша, разумеется, стала его переубеждать.)

«Вообще, – продолжает Е.С., – он Маше понравился, это внук ”Василисы”. Главным образом он хотел доказать, что его дед ”Василиса” был совсем не такой, как в ”Белой гвардии”».

«Так это же литературное произведение, это же не мемуары!» – совершенно справедливо заключает Е.С.[22]

…Вот так я впервые попала в дом на Андреевском спуске только в сентябре 1978 года. Может быть, это произошло потому, что в тот год умер мой отец, и я почувствовала необходимость побывать в доме, в котором он бывал, а я – нет.

Теперь паломники шли сюда толпою, и дочь Инны Васильевны умоляла мать не впускать всех подряд, а она упорно держала дверь открытой; искушение чужой славой трясло этот дом, подавляя его старую хозяйку.

Встреча с Кончаковской отразилась в неожиданном документе – моем письме к Т.Н.

С Т.Н. – Татьяной Николаевной Лаппа-Булгаковой-Кисельгоф – в 1975–1981 годах у меня была переписка. Когда она умерла, ее племянница и наследница Тамара Константиновна Вертышева совершила благородный поступок – возвратила всем корреспондентам Т.Н. их письма. В том числе мне – мои. Тогда считалось дурным тоном писать друзьям на машинке, личные письма принято было писать от руки, а это не оставляло копий. И встреча со своими собственными, давно забытыми письмами всегда бывала прелюбопытной.

24 сентября 1978 года, едва вернувшись из Киева, я, оказывается, писала Т.Н.: 

«Дорогая Татьяна Николаевна! <…> В этот приезд я решилась, наконец, зайти в дом 13 на Андреевском спуске – как ни странно, в первый раз. Инна Васильевна Кончаковская (Листовничая) очень тепло говорила о Вас (именно о Вас – из всей обширной семьи Булгаковых), едва не расплакалась, говоря, что, вероятно, уже не увидит Вас, и очень просила передать Вам привет. Что я и выполняю.

Выглядит она старше своих лет. С трудом подымается и с трудом ходит по комнате. На улицу, кажется, уже не выходит. Странное у нее положение. Она живет в бывшей квартире Булгаковых, в комнате 2-го этажа (где была когда-то спальня девочек). Очень тянется к людям и охотно приглашает в дом всех, кто интересуется Булгаковым. К ней заходят многие. Часто – случайные люди, любопытные... Как правило, никто не приходит дважды. Она ведь постороннее Булгаковым лицо. Посмотрят дом, послушают – и все.

Это ее странное положение ”при чужой славе” производит грустное впечатление. Она так просила меня прийти еще раз (через знакомых просила, они позвонили мне по телефону), что я пришла к ней еще раз...»

Как и все, в первый раз я появилась в этом доме без предупреждения. Просто попросила разрешения войти, и мне разрешили войти. Хозяйка принимала гостей в своей комнате, сидя на своем обжитом диване, который, как это было принято у советских граждан, ночью превращался в ее постель. Рядом с нею, занимая оставшееся место на том же диване, размещался ворох бумаг. С гордостью и привычно ожидая вспышки почтительного интереса, она сообщила, что это недавно присланные ей из Москвы (кажется, была названа одна из племянниц Булгакова) новейшие, самые свежие булгаковские публикации.

«Наверно, мои публикации», – сказала я. В ответ мне был послан высокомерно-насмешливый взгляд, но публикации оказались и в самом деле то ли все (теперь уже не помню точно), то ли большей частью мои. Правда, не в оригиналах, а в копиях, точнее, в «ксерокопиях», бледных, размытых и грязноватых. Копирование на «ксероксах» тогда было весьма примитивным, текст был очень стерт, но прочитать было можно. А на первом месте и поверх всего прочего помещалась эта самая статья о «Саардамском плотнике» из журнала «В мире книг». Причем тут же выяснилось, что до этой публикации Инна Васильевна ни о каком «Саардамском плотнике» не слыхивала. Может быть, не читала в детстве этой книжки. Может быть, читала и позабыла. 

Мы очень быстро нашли общий язык. Тем более что я слушала не с профессиональным, а с непосредственным, сочувственным интересом. Рассказывала она замечательно. Как уже знает читатель, о Варваре Михайловне, поразившей ее воображение в детстве. Очень тепло – о младших братьях Булгаковых, Иване и Николае, они были ближе ей по возрасту. О Надежде Афанасьевне, связь с которой не прерывалась. (Надежда в Киеве бывала и, в отличие от старшего брата, именно здесь бывала, на Андреевском спуске.) Но более всего и взволнованнее всего – о книгах.  

Помните, в «Белой гвардии»? «…Лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным, старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой…» И еще: «Белым застелили два ложа и в комнате, предшествующей Николкиной. За двумя тесно сдвинутыми шкафами, полными книг. Так и называлась комната в семье профессора – книжная».

Никаких книжных шкафов, – упорно повторяла Инна Васильевна, – «пахнущих старинным шоколадом», – иронично и сердито цитировала она «Белую гвардию», – у Булгаковых не было! И «книжной» не было! Ну, стояли в этой проходной комнате «два тесно сдвинутых шкафа». В них одежда была – шинели, гимназические мундиры, пальто девочек… А был, – настаивала она, – большой книжный шкаф с замечательными, любовно подобранными книгами – внизу, у ее отца Василия Павловича Листовничего. И у этого шкафа всегда паслись, как она выразилась, младшие Булгаковы – Леля, Ваня и Николай. 

Вероятно, это близко к истине. В «Белой гвардии» кабинет «Василисы», чрезвычайно похожего, по крайней мере внешне, на В.П.Листовничего, описан так: «Сам же инженер... находился в своем тесно заставленном, занавешенном, набитом книгами и, вследствие этого, чрезвычайно уютном кабинетике. <…> В зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон. Уют».

Позже я смогла установить, что собственно «книжной», уставленной стеллажами комнаты, в квартире Булгаковых действительно не было. Такая комната, вымечтанная писателем, существует только в романе «Белая гвардия». [23] Но в тот момент утверждение, что у Булгаковых не было книжных шкафов, меня поразило, и в цитированном выше письме от 24 сентября 1978 года я спрашивала у Т.Н.:

«После разговора с Кончаковской возник, однако, и литературный вопрос, который, кажется, никто, кроме Вас, и не разрешит. В романе ”Белая гвардия” описана бибиотека Турбиных. Это шкафы, от пола и до потолка полные книг, и помещаются они в маленькой комнате, которая называется ”книжная”.

”Белая гвардия” – роман, но мы почему-то все привыкли думать, что такие вот шкафы с этими самыми книгами стояли и в доме Булгаковых. А Инна Вас. говорит, что не было у Булгаковых книжных шкафов, и комнаты – ”книжной”– не было, и книг, домашней библиотеки, у Булгаковых не было... Книги были, дескать, у ее отца, большого книголюба, а не у Булгаковых, и Булгаковы брали книги у Листовничих...

Как помнится Вам? Были у Булгаковых шкафы с книгами? Или профессор Духовной академии никаких книг в наследство не оставил?»

Т.Н. отозвалась на это письмо по обыкновению сразу же, но вопрос о книгах оставила без ответа.

По-видимому, придется согласиться с тем, что в доме не было продуманно собранной библиотеки – книжных шкафов и стен, уставленных стеллажами. Но книги, конечно, были. Их было много, и это были прекрасные книги.

Сладостное чтение детства. Эпоха начала ХХ века. Без интернета. Без телевидения. Даже без радио и кино. Музыка – только живая: в концертах, в оперном театре; поэтому так много музицировали дома, и в семьях побогаче рояль, а в семьях поскромней пианино были  приметой дома, знаком уюта, семьи. И колдовская образность слова – только в книге.

Мемуары сестры Булгакова Надежды полны упоминаний о чтении: «У нас в доме интеллектуальные интересы преобладали. Очень много читали»; «Мы увлекались литературой и поэзией. В семье все очень много читали»; «Мы со вкусом выбирали книги»; «…Сестра старшая Вера… рассказывает, что он <Михаил> прочитал ”Собор Парижской богоматери” чуть ли не в 8–9 лет и от него ”Собор Парижской богоматери” попал в руки Веры Афанасьевны»; «Достоевского мы читали все, даже бабушка, приезжавшая из Карачева к нам в Бучу погостить летом»…[24] Книги в доме лежали всюду, на виду. Книги не коллекционировали. Их читали и очень хорошо знали.

Я принадлежу к другому поколению, но в отношении детского чтения – к тому же, что и Михаил Булгаков. Все еще не было телевидения. Радио и кино было мало, они не играли существенной роли в нашей жизни, и мы читали. Кажется, последнее поколение, вдохновенно читавшее в детстве. В 1930-е годы, в советскую эру, выпускали немало хороших книг. Но и старые издания, те самые, которые читал Булгаков, продолжали переходить из рук в руки, и еры и яти не мешали мне и моим сверстникам читать эти книги. (Правда, среди книг моего детства «Саардамского плотника» уже не было.)

Как и в булгаковские времена, дома не было больших библиотек. Мне было лет десять, когда отец купил книжный шкаф. Шкаф почему-то назывался «цейссовским»: застекленные дверцы откидывались кверху. В этом шкафу мне была отведена одна полка. Помнится, там был «Таинственный остров» Жюля Верна, «Дон Кихот» и, конечно, Пушкин. Тем не менее Жюля Верна я читала всего. И Диккенса – всего, хотя дома Диккенса, кажется, не было. И огромные романы Гюго. И, конечно, незабвенного Дюма. И многое, многое другое.

Книги пересказывали друг другу, книгами менялись, брали у друзей... Читали аккуратно, иногда оборачивая в бумагу... И то, что младшие Булгаковы «паслись» у шкафа В.П.Листовничего, вполне вероятно. Книги тогда действительно давали читать – это было принято. Книги издавались добротно, переплетались прочно, так что пройдя через несколько пар рук, возвращались к хозяину целыми и даже повеселевшими. И дешевые издания сохранялись отлично…

Книги брали в библиотеке. Чаще всего – в нескольких, потому что читали чрезвычайно много. Я брала книжки в замечательной детской библиотеке, помещавшейся на Крещатике, именно там, где когда-то – в библиотеке Идзиковского – брал книжки Михаил Булгаков. 

Это была эпоха чтения, счастливого и доброго. Эпоха уважения к книге. Взгляните, как вдумчиво решаются на педсовете Киевской первой гимназии вопросы приобретения книг. Вот протокол заседания педсовета от 3 июня 1905 года. Обсуждается приобретение книг на следующий учебный год, (В следующем учебном году Михаил Булгаков пойдет в 5-й класс.)

Историк Н.П.Бодянский, ведающий библиотекой для младшеклассников, представляет длинный список, с его точки зрения крайне необходимых книг. «Россия. Полное географическое описание нашего отечества», под ред. В.П.Семенова-Тян-Шанского, том 2-й («Среднерусская черноземная область») и том 7-й («Малороссия»); тома выходили в разбивку, в течение многих лет; вышедшие ранее, вероятно, в библиотеке уже имеются, другие еще не вышли… Сборники беллетристических рассказов и стихотворений на сюжеты из русской истории… А вот Эрнест Лависс, «Всеобщая история», том 2-й. (У Лависса есть «Всеобщая история для детей», вышедшая на русском языке в 1897 году, но она, насколько мне известно, однотомна. Может быть, Бодянский имел в виду «Всеобщую историю» Лависса и Рамбо в 8-ми томах, вышедшую в Москве в 1897–1903, и том 2-й в ней, «Крестовые походы», утрачен.) Книги из римской истории, в их числе: Мельвин Уайт, «Гладиаторы. Рим и Иудея»… Список художественной литературы, в числе прочего Герберт Уэллс – «Невидимый» и «Борьба миров». А далее – книги по всем школьным предметам.

Решение педсовета: Приобрести.[25]

Латинист С.Б.Трабша, ведающий библиотекой для старшеклассников, представляет свой список. У него на первом месте художественная литература: полные собрания сочинений Достоевского, Островского, Жуковского; Лев Толстой в 12 томах; драматическая трилогия А.К.Толстого. Множество биографических и литературоведческих изданий, в том числе несколько книг, посвященных «Слову о полку Игореве». А далее книги по математике, биологии, геологии…

Решение педсовета: Приобрести.[26]

Зафиксирован и отказ в приобретении книги.

«10 декабря 1904 г. Слушали: о приобретении книги Цыбульского ”Одежда древних греков и римлян”. Постановили: Не приобретать, так как это сочинение уже есть в фундаментальной библиотеке».[27] (Речь о фундаментальной библиотеке этой же гимназии.)

Отмечу, что один из директоров Первой гимназии (он пришел уже после того, как Булгаков гимназию окончил) прославился тем, что свое назначение отметил знаменательным подарком – вручил гимназической библиотеке полное собрание сочинений Жюля Верна!

Не удивительно, что радостную память детства – память о приключенческой литературе – Булгаков сохранил на всю жизнь. Может быть, поэтому так увлекательно написан его философский, мудрый роман «Мастер и Маргарита», который с увлечением читают подростки...

А в заключение еще один устный рассказ не писавшей мемуаров Инны Васильевны Кончаковской. Рассказ об очень небольшом событии, случившемся здесь, в этом доме на Андреевском спуске, и существенно отразившемся в романе Михаила Булгакова «Белая гвардия». Рассказ, тем более интересный, что сама Инна Васильевна его связи с «Белой гвардией» не заметила.

По-видимому, было начало 1920 года – конец зимы. В доме никого из Булгаковых уже нет. Мальчики Иван и Николай ушли с Белой армией, Михаил на Северном Кавказе, Надежда с мужем в Москве, Варвара Михайловна с Лелей – у доктора Воскресенского. В доме расквартированы революционные матросы Днепровской флотилии. Стоят лютые холода. Дров давно нет – топят заборами. Да и заборы все давно сожжены.

Шестнадцатилетняя Инна вбежала в гостиную, замерла у двери, вскрикнула: «Что вы делаете?» и… заплакала: матрос с наслаждением подбрасывал в раскаленную печку-буржуйку книги. Он наслаждался не тем, что жег книги, он просто хотел согреться и был рад, что у него это так славно получается.

На вскрик матрос обернулся, увидел плачущую барышню, все понял и растерялся. «Да что вы, барышня, – сказал смущенно. – Мы же золотые книги не трогаем. Вон они все на месте. – Указал на полку, где стояли книги с золотым обрезом. – Мы только простые берем».

Простые – это была классика в дешевых изданиях Вольфа. Простые был Пушкин.

«Это был Пушкин!» – полвека спустя говорила старая женщина с такой горечью, как будто это было вчера. Можно только вообразить, как потрясенно пересказывала она это по свежим следам события – своей подружке Леле Булгаковой, Варваре Михайловне, позже – сестрам Булгакова Надежде и Варе… 

От кого услышал эту историю Михаил Булгаков? Непосредственно от самой Инны? В пересказе матери, когда побывал в Киеве осенью 1921 года? Или еще позже, от одной из сестер, например, от Вари, когда в мае 1923-го снова приезжал в Киев, на этот раз переполненный замыслами уже складывающегося, уже начатого романа «Белая гвардия»? Тогда не могло не идти речи о доме – о доме, в котором они выросли и который в его воображении уже становился жилищем его героев, о дорогих сердцу вещах, еще недавно наполнявших этот дом, и о трагической судьбе книг в этом доме…

Музыкальный зачин романа на первых же его страницах: «…Шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой…»

И далее, грозное:

«Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи».

Сокол и белая рукавица – это ковер с изображением царя Алексея Михайловича на охоте… А гибель Капитанской Дочки, оказывается, совершенно конкретный образ – это из рассказа юной Инны Листовничей о том, как здесь, посреди гостиной, в маленькой раскаленной печке полыхал Пушкин…

 
[1]   С.А.Ермолинский. О Михаиле Булгакове. – «Театр», 1966, № 9, с. 91. Вернуться

[2]   См.: Н.В.Шапошникова. Булгаков и пречистенцы. – «Архитектура и строительство Москвы», 1990, № 11, с. 15.   Вернуться

[3]   См.: Лидия Яновская. Записки о Михаиле Булгакове, 3-е изд. М., 2007, с. 71-80.  Вернуться

[4]
   Там же, с. 116–117.Вернуться
[5]   Отдел рукописей ГБЛ (РГБ тож), фонд 218, карт. 1269, ед.хр. 6.  Вернуться

[6]   См.: Л.Е.Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний. «Ардис», 1979, с. 70.Вернуться

[7]   «Театр», 1966, № 9, с. 91. Вернуться

[8]   Об одном таком отражении см.: Лидия Яновская. Вступит. статья в кн.: Михаил Булгаков. Избр. произвед. в 2-х томах, Киев, 1989. Т.1, с. 13–14.Вернуться

   [9] Л.Е.Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний, с. 102. Вернуться

[10] А.П.Кончаковский. Библиотека Михаила Булгакова. Киев, 1997, с. 62. Вернуться

[11]   Там же, с. 22.Вернуться

[12]   Государственный архив города Киева, фонд 108 (Киевская первая гимназия), оп. 94, ед. хр. 87, Протоколы педсовета, л. 124–124 об. Публ. впервые.Вернуться

[13] Отдел рукописей ГБЛ (РГБ тож), фонд 562, карт. 32, ед. хр. 33. Публ. впервые.Вернуться

[14] См.: В.Я.Лакшин. Уроки Булгакова. «Памир», 1972, № 4, с. 58. Вернуться

[15] См.: «Памятники русской культуры первой четверти XVIII века в собрании Государственного Эрмитажа». Л.-М., 1966.Вернуться

[16] Либретто «Петр Великий» впоследствии опубликовано полностью. См.: Михаил Булгаков. Оперные либретто. Сост., вступ. статья и комментарии Н.Г.Шафера. Павлодар, 1998.Вернуться

[17] См. сборник: «Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века». М., 1989.Вернуться

[18] А.Кончаковский. Библиотека Михаила Булгакова, с. 14–15.Вернуться

[19] Этот № 6-й, с потрясающей булгаковской корректурной правкой, впоследствии, судя по описям Отдела рукописей ГБЛ, был Е.С.Булгаковой передан в «Ленинку» и там пропал.Вернуться

[20] Отдел рукописей ГБЛ (РГБ тож), фонд 562, карт. 30, ед. хр. 3. Публ. впервые.Вернуться

[21] Там же, ф. 562, карт. 35, ед. хр. 21.Вернуться

[22] Там же, ф. 562, карт. 30, ед. хр. 3. Публ. впервые.Вернуться

[23] См.: Лидия Яновская. Записки о Михаиле Булгакове, с. 136–137.Вернуться

[24] «Воспоминания о Михаиле Булгакове». М., 1988, с. (последовательно) 52, 57, 48, 47 и 58.Вернуться

[25] Государственный архив города Киева, фонд 108, оп. 94, ед. хр. 80, л. 183 и далее. Публ. впервые.Вернуться

[26] Там же, л. 187 и далее.Вернуться

[27] Там же, л. 122.Вернуться

Частично опубликовано в альманахе "Рижский библиофил" (составитель Анатолий Ракитянский), Рига - Москва, 2010.

 

Используются технологии uCoz